— Вера Николаевна, — Красильников поднялся, и никогда еще она не видела его столь серьезным, — в это воскресенье я улетаю на два месяца в Москву.
— Зачем вы мне об этом сообщаете? — тихо спросила она.
— Если у меня возникнет желание продолжить наши, — он подчеркнул «наши» и едва выговорил следующее слово, — беседы, можно мне вам написать?
— Конечно, — она попыталась и не смогла ответить шутливо, она просто почувствовала, что шутка сейчас — фальшь, бесцветная и зыбкая фальшь. И вот эту невозможность шутить опять же создал он и опять сделал новый шаг в их отношениях. Какой?! «Он вытворяет со мною все, что хочет, — растерянно думала Вера Николаевна. — Вздумается ему, и я начинаю паясничать, ему не до шуток — и мне, видишь ли, тоже возбраняется смеяться. Однако это уже слишком. В кого я превратилась? И главное — на каком основании?» Так думала она, а рядом, почти синхронно, работала совершенно иная мысль: «Он уезжает. В воскресенье он уезжает на два месяца. И что же, мне радоваться этому или горевать? А почему, собственно, я должна делать то или другое? Каким это таким образом отъезд Красильникова может влиять на Веру Николаевну Палашникову? Но он — уезжает. И скатертью дорожка…»
5
Уже через неделю после отъезда Красильникова Вера Николаевна поняла, что их свидания по утрам были куда серьезнее, чем она предполагала даже в самых тревожных мыслях своих. Утром она входила в кабинет, приводила в порядок стол, садилась в кресло и ловила себя на том, что ждет Красильникова. Ждет — и все тут. Знает, что он в Москве, знает, что ждать — глупо, и — ждет. Или представляет, как он с порога улыбается ей и что-нибудь шутливо говорит, быстрым движением поправляя очки… И в этот момент в кабинет влетала Тоня.
— Верочка, ты одна? Ужасно скучно. Я не знаю, куда себя девать, — тараторила Тоня. — Вчера ходила в кино, ужасно. А публика: кто храпит, кто матом выражается…
Вера Николаевна ждала письмо. Как-то тихо, исподволь она решила: если будет письмо, значит, так тому и быть. Чему именно — она не уточняла, не хотела уточнять, наперед зная, что готова на все. Эта готовность была в ее внутреннем состоянии, а не в мыслях и тем более не в словах. Теперь она забыла скучать и уже не думала о настоящей жизни. Ожидание, память и предчувствие вполне удовлетворяли ее.
Но писем не было. И она вспомнила его последнюю фразу: «Если у меня возникнет желание продолжить наши беседы…» Значит, не возникло? Но его отношение к ней уже ничего не меняло — она любила Красильникова.
