«Вот так, девочка, — грустно иронизировала Вера Николаевна, — любовь в тридцать лет. Бальзаковский возраст. Оч-чень мило. А что же с Константином Ивановичем? Ошибка? Он старше на двенадцать лет? Но куда же ты, милая, раньше смотрела? Ничего не понимала? Позволь, для этого высшего образования не надо. Достаточно слышать свое сердце. Не услышала? Ах, бедное существо… Хорошо, любовь. Как ты ее представляешь? Развод или в любовницы к Вадиму Сергеевичу?»
И пришло письмо. Короткое и откровенное. Вера Николаевна ушла в парк и долго слушала разговор молодых листьев. Вспоминала строчки из письма, ощущая гулкие, напряженные удары сердца, и решительно не хотела думать о будущем. Слишком долго жила она будущей жизнью, чтобы теперь торопить настоящую. Мимо нее проходили молодые парочки — она им не завидовала. Вера Николаевна хорошо знала, как долог путь к настоящему чувству, как сложно в пути не растерять веру в него. И здесь, в парке, она решила все рассказать Палашникову, Она не хотела обмана, потому что любовь, думала Вера Николаевна, начавшаяся с обмана, не может и не должна принести счастье…
— Палашников, — твердо сказала Вера Николаевна вечером, — я, кажется, влюбилась.
Константин Иванович, читавший за столом газеты, машинально перевернул полосу, потом выключил лампу и положил руки перед собой. Он долго молчал. Молчала и Вера Николаевна, зачем-то упрямо рассматривая его грузные плечи и коротко стриженный затылок. Она боялась ответа.
— Кажется, — глухо, не оборачиваясь, проговорил Палашников, — или влюбилась?
Вера Николаевна, заранее настроенная воинственно, вначале возмутилась этой канцелярской формальности, но тут же поняла, какое большое значение может быть для Константина Ивановича, да и для нее самой, в этом слове «кажется». Кажется — неопределенная форма, которая еще позволяет на что-то надеяться, дает отсрочку, и только теперь, в эти секунды, Вера Николаевна до конца поняла, какой разговор она затеяла. Стало страшно. «А вдруг мне и в самом деле только кажется? — испуганно подумала она, — а завтра все пройдет — и что тогда? Что тогда?! Вновь тишина огромных комнат, вновь осточертевший круг, но которому она будет перемещаться, сонно и тупо опустив голову, а в центре этого круга — точка времени, которая с каждым новым кругом становится все более призрачной и эфемерной, как шагреневая кожа у Бальзака. Но ведь течение времени не изменится, будет ли она с Палашниковым или без него, точка неизменно существует в пространстве, положив предел всему земному, и какая разница — с кем она встретит этот предел. Значит, дело не во времени и даже не в тишине огромных комнат? В чем же тогда? В чем?! Ужасно глупо было затевать этот разговор, не переговорив с самой собой. Что же ответить? Вот сейчас, от одного-единственного ее слова, будет зависеть все. Что ответить? Оставить сомнительное „кажется“, и тогда останется корабль, на котором она в любое время сможет вернуться в свой заколдованный круг. Что ему сказать? Он ждет, он умеет ждать. Раньше мне казалось, что он специально сидит за столом и ждет, когда я усну. Утром я просыпалась— он уже опять сидел за столом. Так и скажу: влюбилась».
