— Началось? — оживился Скорый. — Идемте, капитан, прогуляемся. Жара вроде спала.
Неподалеку от выхода на перроне толпились казаки в темно-зеленых чекменях. Среди них выдавался один бородатый. Он стоял на сложенных горкой ящиках и тряс в воздухе зажатой в кулаке фуражкой.
Рождественский присмотрелся. Казаки все были как один матерые, второй очереди. На груди у многих красовались свежие Георгии. На светло-синих погонах желтели шифровки — «7.О.».
«Седьмой Оренбургский казачий полк», — машинально отметил он про себя.
— Что это там? — вытянул шею Керенский. — Митинг?
Подполковник глянул на белеющие вдалеке мундиры. Если это и был митинг, полиции явно не было до него дела.
Скорый уже пристроился промеж казаков и нескольких штатских. Рядом с ним оказался худой мужчина в ношеном чесучовом костюме. Над его расслабленным из-за жары галстуком выпирал гигантский кадык.
— Как же это так-то, браты? — сипло кричал бородатый казак, размахивая фуражкой. — Пока мы на фронте бошей бьем, кровушку льем за царя и отечество, тут такое вытворяется? Грабят! Жгут! Уводят в плен! Насильничают!
Рождественский пригляделся. По провяленному солнцем лицу казака текли слезы.
— Чего это он? — шепотом спросил Керенский у тощего.
— У него киргизы всю родню в Семиречье вырезали, — дернул кадыком тот. — Дикость такая! Батыевщина! Покойникам кишки размотали и глаза выкололи. А может, и живым еще…
— Как же так-то? — повторял бородатый, утирая слезы. — А мы-то что?
По казакам пронесся тяжелый недовольный рокот.
— Слезай, Тимоха, бросай агитацию! Ужо мы без тебя знаем, как басурманам козью морду устроить! Верно, браты?
— Верно! Верно! — закричали в толпе. — Знаем! Попомнят они православную кровушку!
Бородатый Тимоха слез с ящика.
— На-ка вот, опростай, пока урядник не видит, — пробасил кто-то, и по рукам казаков загуляла фляжка.
Рождественский смотрел на перекошенные гневом и горечью лица. Сдвинутые брови и тяжелые казачьи взгляды. Ему вдруг подумалось, что эта настоявшаяся злость сметет все на своем пути. Слепой казачьей ярости все равно, кто перед ней — киргиз ли, казах или узбек. Виноватый или безвинный. Ей нужно утоление, и утолить ее может только большая кровь. И самое страшное — подполковник поймал себя на мысли, что может их понять. Не оправдать, конечно, но понять он фронтовиков-казаков мог.
Вагоны перестали грохотать, и на перрон вышел станционный служащий.
— Дамы и господа! — прижимая к губам жестяной рупор, закричал он. — Милости прошу на посадку! Милости прошу по вагонам, дамы и господа!
