Яшка мотнул головой.
— Сначала травы надо нарвать.
Мы допоздна ползали на коленках по берегу — трава тут посочнее, — щипали ее пальцами, с трудом набрали две небольшие кучки и кормили наш мелкий рогатый скот.
Яшка собрался ночевать возле разломанного шалаша, но я настоял на своем: мы вернулись к моему кострищу.
Я набрал горсть волчьих ягод, встал с удочкой над ямкой, которую вода вырыла за перекатом. Когда Яшка закричал мне, что вода закипела, я выдернул шестого крупного подуса. Подус хорошо берет поздним вечером, когда вода темнеет и останавливается течение.
Мы лежали у костра и смотрели на огонь. Мы были сыты, укрыты фуфайкой, костер отпугивал комаров, мы благодушно щурились на огонь и разговаривали.
— Животные твои выздоровеют… А что потом?
Яшка зевнул и потянулся.
— Ох, как хорошо-о! Тогда я незаметно верну их чабанам. И никто не узнает, кто их спас.
В голосе Яшки были обычные горделивые нотки, часто, как мне было известно, переходящие в хвастливые.
— Ох, как хорошо-о! — повторил Яшка. — Тепло… Хлеб есть… Ты пришел… Я знаешь как хотел, чтобы ты пришел!
Ты побудь со мной еще день, ладно? — Яшка просительно заглянул мне в глаза.
— Ладно.
— А послезавтра вернешься… Только не говори, где я живу. А маме с тобой пошлю записку.
Я не ожидал от Яшки такой твердости характера. Было ясно, он и мысли не допускает о возвращении домой.
На следующий день с утра стирали бинты козла, перевязывали его, скармливали овечке остатки хлеба и носили ее на солнышко.
Я бродил по речке с удочкой, поставил несколько живушек. Яшка как тень слонялся за мной и говорил, говорил. Его будто прорвало. Видно, соскучился он по людям, все никак не мог наговориться.
Потом я валялся на песке, обвязав голову рубашкой, и пел всякую всячину. Домой я пока не собирался.
Благодать летом в степи! Безлюдье, талы ходят под ветром волнами; осокори шумят в вышине. Вдруг сорвется с осокоря горлинка, затрещит крыльями и унесется куда-то вдоль реки. По песку суетливо бегали тонконогие кулички и тоненько посвистывали. Чайки шумно, с плесками бросались в воду. Летает чайка над плесом и вдруг замрет над мелью, замельтешит крыльями и… камнем в воду. Взметнется вверх, в лапах блестит рыбешка.
Днем все живое прячется от солнца. Даже — во-он — красненькая черепашка забилась в тень лопуха. Я тронул ее пальцем. Черепашка опрокинулась на спину и притворилась мертвой.
Дома меня веревкой не привязывают. Но только здесь — на безлюдье, на просторе — настоящая свобода. Идешь, идешь по берегу, вдруг повалишься на песок и лежишь сколько тебе влезет и поешь во все горло. Вскочишь, разгонишься и со всего маху в воду.
