После его увольнения из консерватории, он вынужден был
браться за любую работу. Он делал инструментовки, он делал
переложения оркестровые на клавир с голосом, несколько
Баховских кантат он переложил. Ему даже как-то предложили
работать в цирке, написать музыку для цирка, и мы с ним ездили
в цирк посмотреть – что это. Но, по-моему, это не получилось.
Конечно, спасало его то, что он играл с Мишей Мееровичем по
партитуре новые сочинения советских композиторов, потому что
они должны были показывать, и многие авторы не могли сами
сыграть свои сочинения.
У композиторов сочинения, значит, покупал Союз композиторов
или Министерство культуры. И прежде чем исполнить
симфоническое сочинение, его должны были услышать в
исполнении на рояле. И поэтому у них собирались, собрания
были, заседания и эти сочинения прослушивались, потом
обсуждались – принимать или не принимать, покупать или не
покупать, исполнять или не исполнять. Поэтому эта работа очень
требует высокого профессионализма. Играть по партитуре ещё
чужое сочинение и почти с листа, потому что на репетиции очень
мало времени было – конечно, большое мастерство. Собственно,
они только вдвоём играли. Иногда, когда Миша Меерович почему-
то не мог – бывало пару раз, что я его замещала. Это очень
трудно, и я не хотела, я сопротивлялась, не хотела играть, он
[Локшин] меня прямо заставлял: «Играй, ты можешь и всё».
...Ну вообще до занятий с Александром Лазаревичем, я вообще не
знала, что существует Малер, Берг, Шенберг. Это он всё нам
показал и раскрыл. И вот тогда в это время пошли... Да, после
окончания войны мы были так счастливы, что кончилась война,
что теперь, наконец, будет посвободнее дышать. И ничего
подобного. Началась так называемая холодная война; потом
пошли постановления партии и правительства. Это был
менделизм, морганизм, языкознание. А в 48 году было совещание
деятелей культуры, на котором Жданов главную речь говорил.
Это было страшно, потому что все наши главные композиторы,
которым мы поклонялись, – Шостакович, Прокофьев – всех их
обвиняли в формализме и говорили, что они чужды народу, что
эта музыка не нужна. И я даже помню, что в «Правде» какая-то
рабочая писала: «Вот какое замечательное постановление. А я-то
думала, почему я не понимаю Шостаковича». (Я подумала, что
она и Бетховена, конечно, не понимает.) «А партия вот правильно
разобралась и вот правильно указала, что такая музыка нам не
нужна». А потом было собрание студентов и преподавателей
