— Извините, Ульяна Алексеевна. Мне надо поговорить с вашей дочерью.
Женщина невозмутимо смотрела на неё чуть раскосыми глазами:
— Говорите.
Римма изобразила улыбку. Не понимает? Или не хочет понимать? Не по себе было ей в этом уютном домике, где, казалось, никогда не знали ни бед, ни волнений. Уж та ли это Люда Малютина, мелькнуло у неё. Не напутали ли в милиции, давая адрес?
— Вам знакомо имя Виктор Качманов?
Ничего не изменилось в лице девушки, разве что взгляд ушел. Римма поняла, что перед ней та Люда.
— Знакомо. — И все, и больше ни слова.
— Стало быть, вы мне и нужны. — Она решительно повернулась к хозяйке. — Простите, Ульяна Алексеевна, но мне хотелось бы поговорить с вашей дочерью с глазу на глаз.
Женщина не шелохнулась.
— Насчёт Егорки?
Сидящего деревянного идола напоминала она — плоская, прямая, с широкоскулым жёлтым лицом (Римма только сейчас заметила, что оно жёлтое).
— Я понятия не имею, кто такой Егорка, — холодно выговорила она. — Вы, простите, могли бы на несколько минут оставить нас вдвоём?
И тут в тишине раздался голос дочери:
— Егорка — мой сын.
Ничем не выказала Римма своего изумления. Ничем…
— Вы хотите, чтобы я ушла? — сообразила наконец женщина.
Римма сняла и стала тщательно протирать очки. Из-под стула вылезла Балалайка, уселась против неё и замерла так. Расплывчатым черным пятном виделась она. И хотя хвоста Римма не различала, по глухому редкому стуку догадывалась, что та бьёт им об пол.
— Качманов знает, чей это ребёнок?
То ли плотнее губы сжались у Люды, то ли повернула голову и свет теперь падал иначе, но только явственно различила Римма скорбные складки у её рта. Не семнадцать и не восемнадцать ей — гораздо больше.
Ответили одновременно — мать и дочь.
— Да. — Люда сказала.
— Это наш ребёнок, — Мать.
В ней врага видят, поняла Римма. Злобного, ненужного человека, который вломился к ним и стал ворошить то больное, до чего никому, кроме них, нет дела. Ей очень хотелось курить.
— Послезавтра в десять утра слушается дело Виктора Качманова. Его обвиняют по сто девятой статье — до трёх лет лишения свободы.
Балалайка умиленно глядела на неё. Даже хвост не шевелился, пока говорила она, — слушала, а когда Римма кончила, склонила мохнатую голову набок и опять застучала.
Люда первой нарушила молчание.
— За что его судят?
Римма пожала плечами. Неужто эта молодая женщина не понимает, за что? Не надо быть юристом, чтобы классифицировать действия Качманова.
— Умышленное телесное повреждение.
