— Привет, Нюр, дела идут?
— А то! Вишь, сколько стеблей повыдергала. Только у меня краски полно остается, две банки сразу открыла. Я на Милку рассчитывала, а она пришла, покурила и сразу домой — голова разболелась, магнитная буря у нее, видите ли. Возьмешь мою? Всё равно пропадет.
Вот черт, Марья Ивановна забыла взять наждачку, надо же сначала пошкурить, иначе выйдет сплошное уродство.
— А наждачка у тебя есть?
— М-м-м, сейчас… нет, Маш, я всю использовала, лысая только осталась, хочешь шпатель?
— Давай, попробую. Как твои поживают?
— Катюха за учебники наконец-то взялась, забоялась экзаменов. Колька гоняет с утра до ночи, а Костя за шифером в Мирославль уехал, звал меня с собой, но мы ж договорились на кладбище пойти. Мы веранду теперь новую строим, в три раза больше будет.
— Вот видишь, нет худа без добра. А Гришка как?
— А чё Гришка? Пьет беспробудно, где только деньги на водку берет… Я его с пожара не видала, баба Алена сказала, что он под магазином ошивается. И спит там же, на ящиках. Ничего, не замерзнет… Костя его уже не пускает, хватит. Спалит всё хозяйство, так и по миру пойдем.
— А где ж ему жить, Нюр? Это же его дом, куда ему деваться?
— Вот только не начинай мне! Хорошо быть добренькой, а вот поживи с таким, что запоешь? Жалко его тебе, да? Ну так забирай, мне не жалко!
— Ты чего так разошлась? Ты на меня не ори, на своих привыкла орать… У самой совесть нечиста, вот скажи? Гришка твой нормальный был мужик и работящий и пил не больше других, пока Костя у вас не поселился. Скажешь, нет? Сама хвасталась — два мужика, два мужика… Может, он потому и спился, что не выдержал. Хорошенькое дело устроили — выгнали из дому человека, а дети? Хорошо им видеть, что с отцом хуже собаки обращаются?
— Ой, Маша, ладно, не трави… Мне его жаль, конечно, но я же не виновата, так вышло.
— Вы бы в мамин домик его поселили, а то пропадет мужик.
— Да он же развалился весь, одна кухня осталась.
— Вот и пусть, всё лучше, чем на ящиках у магазина.
— Да придумаем что-то, не бери в голову. Сил уже никаких от твоей доброты. Смотри-ка, кого я тут обнаружила, Лёньку-подкидыша. Пошли, покажу!
— Кого?
— Его Гусевым подкинули, он со мной в классе учился, а потом сжегся. Видишь, памятник весь проржавел насквозь, труха одна. И фотки не было, я когда маму хоронила, точно не было. А сегодня прихожу — вот это номер! Лёнька, оказывается, наш сосед. Представляешь, он влюбился в одну девицу ленинградскую. Она в санатории отдыхала, у нас же санаторий был раньше в Дубровке, вот… а она ему мозги запудрила, чтоб на лошадях давал ей покататься. А девица эта, лошадница колченогая, тьфу вообще, ни кожи ни рожи, а он к ней присох, месяц ходил такой весь влюбленный, потом за ней поехал, в Ленинград. А через пару дней вернулся и сжегся. Ничё никому не рассказывал, но и так понятно, турнула она его… бензином себя облил и сжегся. Гусевы чуть умом не тронулись, а через год переехали жить в Мирославль. Видать, приезжали проведать, и фотку приделали… А пойдем, пойдем, я тебе еще одного покажу, Толика Сухова! Он меня девичества лишил, между прочим. А после в армию ушел, а я считай сразу с Гришкой познакомилась на танцах, в Махеровке. Тут вообще тьма моих ухажеров, если разобраться. Вон, видишь, свежая? Это Борька Тюрин, в том году со стройки упал и насмерть расшибся. Вообще он в Низинах жил, не знаю, почему его тут похоронили… я ему по мордасам давала, чтоб руки не протягивал, наглый был, ну вообще! А там дальше…
