— Шатун, перекати поле… — вставила Анна Тимофеевна, которая явно была настроена против героизации этого гагаринского предка.
Но парни кроме несмышленыша Борьки и даже женственная Зоя слушали отца с восторгом: светила им легендарная фигура основоположника рода.
— Все Гагарины волю любят, — веско сказал Алексей Иванович. — Я вон тоже побродил по белу свету…
— А чего хорошего? — перебила Анна Тимофеевна.
— Как — чего? Людей поглядел, чужие города, места разные интересные, озера, реки. Человеку нельзя сиднем сидеть. Ему вся земля нужна…
— И все небо, — будто про себя проговорил Юра.
— Правильно, сынок! И все небо, и все звезды…
— Размечтались!.. Шумел, колобродил Иван Гагара, а пропал ни за грош.
— Убили?.. — охнула Зоя.
— Заснул и под поезд угодил.
— А все равно он жить умел, радоваться умел. Великое это дело — радость любить. Тогда ничего не страшно.
— Тут я с тобой согласная: чтоб ни случилось — держи хвост морковкой! — заключила Анна Тимофеевна…
На рассвете Гагариных разбудил рев танков. Выскочили из дома — к околице, жуя землю гусеницами и разбрызгивая грязь, подошли два черных, обгорелых, с оплавившейся броней танка и подрулили к колодцу. Тоже черные, в крови и копоти, танкисты выскочили из горячих машин и стали жадно пить, остужая раскаленное нутро.
— Родненькие, как там положение у нас? — обратилась к ним Горбатенькая.
Ничего не ответили танкисты, только рукой махнули. Забрались назад в танки и ушли, но не к фронту, а в обратном направлении.
— Не туда наступаете, ребята! — крикнула им с болью Горбатенькая.
А вскоре процокала копытами и конная часть, видать, тоже из боя. Под фуражками бинты, кровь на ватниках. Иные лошади шли в поводу: выбили их седоков из строя.
Мрачно смотрели клушане на отходящее воинство. Ничего уж не спрашивали, и так все было ясно…
Вечером в просторной и пустой избе Горбатенькой набилось чуть ли не полдеревни женщин — все безмужние, среди других и Ксения Герасимовна с Настей, Миром не так страшно лихо встречать. Унылые велись речи:
— Немцы уже в Гжатске…
— Не иначе, ночью придут…
— Что с нами будет?..
— Самое, говорят, страшное — первые дни…
Горбатенькая и Ксения Герасимовна шептались в уголке.
— А председатель ваш убрался? — спрашивает Горбатенькая учительницу.
— Убрался. Все оставшиеся коммунисты в лес ушли.
— И слава богу! Их бы не помиловали.
В избу явилась со всеми чадами Анна Тимофеевна. Четырнадцатилетняя рослая Зойка, измазанная сажей, в залосненном ватнике и драном платке, испуганно жалась к матери.
