— Ты чего это оделась, как от долгов? — подскочила к ней Горбатенькая.
— Для маскировки, — сумрачно отозвалась Зоя.
— А чтоб они Зоеньку не обидели, — пояснила Анна Тимофеевна. — Ее все за взрослую принимают.
— Будто они малолетками гребуют, — бросила Горбатенькая.
— Примешь гостей, Пашунчик? Или у тебя без нас тесно?
— Та чего там, Тимофеевна, устроимся! — отозвалась Горбатенькая. — Хозяина-то куда дела?
— На печи лежит. Ногу ему схватило.
Пришедшие устраиваются на полу, возле Ксении Герасимовны. Горбатенькая дает им подушки без наволок, разное тряпье, старый тулуп. Они ложатся. Анна Тимофеевна одной рукой обняла дочь, другой — младшего, Борьку.
Юра толкнул в спину Настю и незаметно передал ей гостинец. Настя накрылась с головой одеялом и захрумкала.
— Не бойтесь, Тимофеевна, — шепнула учительница. — Мы врагу не дадимся. — И показала старый музейный пистолет.
— Где же это вы откопали? — ужаснулась Анна Тимофеевна.
— Из реквизита драмкружка. Наполеоновский!
— Спрячьте его подальше, за-ради бога! Беды с ним не оберешься.
Горбатенькая потушила лампу. Темнота. Тишина. Громко тикали ходики. Завыла собака на улице. И выла так истошно, выматывающе и долго, что не было сил терпеть. Опять настала тишина, только стучали ходики, будто отсчитывая последние мгновения жизни. И никто не знал, в глухую ночь или под утро деревня наполнилась ревом моторов, чужими страшными голосами, топотом, лязгом.
Дверь распахнулась, ударил свет электрического фонарика. Световой кружок забегал по лицам. Люди жмурились, закрывались рукой. Бортом ватника, ветошкой, иные вперяли в зашельца полные ужаса глаза.
Анна Тимофеевна, будто в сонном беспамятстве, навалилась на дочь, закрыла ее собой. Ксения Герасимовна сжимала в руке наполеоновский пистолет. Настя капризно куксилась и терла глаза кулаками.
Немец продолжал водить фонариком, не пропуская никого в избе. Он видел ужас, страх, притворство, растерянность, настороженное любопытство, смятение, но ничто не задевало очерствевшего сердца старого солдата. И тут лучик его фонаря упал на спящего. Да, в этом испуганном человеческом массиве один продолжал крепко спать — мальчик лет восьми. Солдат приблизил фонарик к его лицу. Не было никаких сомнений — он действительно спал, мерно и глубоко дыша, посреди этой грязной ночи. Что-то вызывающее было в этом спокойном, безмятежном сне.
Немец усилил свет фонарика и направил лум прямо а глаза мальчика. Тот сморщился, чихнул, открыл круглые блестящие глаза и, не жмурясь, поглядел прямо в свет фонаря и улыбнулся, то ли незнакомцу в зеленой ядовитой шинели, то ли еще не истаявшему в нем сновидению, то ли побудке, обещающей продолжение жизни.
