Небо такое же безумно синее, как было когда я вышел из развалившейся от сотрясения вулкана тюрьмы.
Все во мне опрокинулось. Где мои тяжелые мысли о бесполезности нашего труда? Куда исчезла постоянная тревога, чувство бездарности навсегда? Это озарение, не похожее ни на одно из моих прежних одиноких озарений. Как я мог не верить? Гунн прекрасно понимает, где истина.
У меня в глазах, казалось, во всем существе стояли слезы. Дорогие, где вы были раньше? И что с вами будет? Это же открытый протест! Приходили на память опущенные головы и впалые ребристые животы повешенных на крестах вдоль дорог. Этой казни никто не отменял, несмотря на тенденцию к толерантности.
«Новые гунны» в кожаных касках и с плетками в руках стояли рядами по сторонам толпы и мирно улыбались проходящим сквозь их строй. Я предчувствовал: несмотря на их благосклонность, как только прикажут, мгновенно сменят улыбки на плетки.
Из боковой улицы выбежала какая-то агрессивная вольница, размахивая дубинками. Но ее быстро поглотила и разоружила толпа, понимая, что это провокаторы. Всколыхнувшиеся стражи порядка не успели начать свои действия. Власть, всегда по-хозяйски озабоченная, чтобы стадо не разбредалось, чувствовала себя бессильной разогнать его, и где-то затаилась.
Мы с Эдиком шли в братской толпе, встречались со всеми взглядами, словно родственники, наконец узнавшие, как тепло относились друг к другу, и все идеи гуманизма, добра, вся озлобленность перед чужим миром, и тоска по иному, – отменялись сами собой перед этими родственными взглядами.
– Я говорил! – торжествовал Эдик, глядя без очков ошалелыми подслеповатыми глазами. – Помнишь наш утес, на котором нам открылась манящая бездна?
– Только чайки парят над утесами, только ветер, лишь ветер поет, – пропел я.
– Наше дело живет в гуннах! Неужели тысячелетняя крепь, существование между ножами насилия падет, и станем жить иначе?
– А как же! – усмехался Савел, он присоединился к нам со своей громоздкой камерой. – Догонят, и еще дадут.
Вдоль улицы беспорядочные застройки теремов, хором и казарменных зданий выглядели помпезно и жалко, и хотелось вдохнуть в них это новое чувство достоинства и надежды.
Я понимал краткость этого чувства свободы. Но это не было иллюзией – значит, все могут ощутить, где истина. Многим западет в память это шествие, где всем хорошо.
Эдик воспринимал толпу как уже неразрушимое плато расположенности друг к другу, откуда взмывал в иллюзию совершившегося братства.
