— Врешь, врешь, картошка посажена.
— Что картошка! Я про капусту. Ни капустки нѣтъ, ни рѣдьки, ни рѣпы — за всѣмъ нужно въ люди идти покупать.
— Была капуста. А я чѣмъ виноватъ, что ее блоха подточила и червь поѣлъ? Это ужь отъ Бога.
Отецъ перемѣнилъ тонъ и говорилъ ужъ тише. Перестала раздражаться и Клавдія, но все-таки продолжала изъ. своей комнаты:
— Червь, блоха… Однако, при покойницѣ маменькѣ и червь, и блоха бывали, а капуста въ лучшемъ видѣ росла. А отчего? Червя снимали, отъ блохи капусту золой посыпали, огородъ поливали. А вы только по кабакамъ.
— Тьфу ты, подлая! Вотъ не можетъ угомониться-то! Тьфу! Словно за языкъ повѣшенная! — плевался за печкой отецъ и умолкъ, принявшись укачивать дѣвочку, тряся подушку, на которой она лежала.
— Ну, идите ужинать-то! — кричала отцу и сестрѣ Соня, ковыляя около стола, покрытаго полотенцемъ, на которомъ стояла глиняная чашка со щами, отъ которыхъ шелъ паръ. — Иди, Клавдія! Сама торопила ужинать и не идешь.
Пока Клавдія переругивалась съ отцомъ, Соня успѣла ужъ зажечь жестяную керосиновую лампу, нарѣзать хлѣба, положить на столъ деревянныя ложки и раздѣлить на куски астраханскую селедку.
Изъ своей комнаты вышла Клавдія, держа мельхіоровую ложку въ рукѣ. У ней были три чайныя и три столовыя мельхіоровыя ложки, но ѣла она только мельхіоровой ложкой сама и тотчасъ-же послѣ ужина ее убирала подъ замокъ.
Вышелъ и отецъ изъ-за печки, пробормотавъ «уснула Устька», и принялся истово креститься передъ ужиномъ въ уголъ на икону.
Соня вышла на крыльцо и стала звать братишекъ, голося.
— Николка! Панкратка! Идите ужинать!
Минутъ черезъ пять семья сидѣла за столомъ и хлебала щи: трое взрослыхъ ѣли щи изъ одной чашки, двоимъ мальчикамъ была поставлена другая чашка. Подъ навѣсомъ, въ ожиданіи себѣ также ужина, завывали сидѣвшія на цѣпи двѣ охотничій собаки, оставленныя у Феклиста Герасимова на прокормленіе наѣзжающими изъ Петербурха охотниками.
Феклистъ Герасимовъ Собакинъ ѣлъ медленно, лѣниво протягивая свою деревянную ложку въ чашку и также лѣниво препровождалъ къ себѣ въ ротъ, придерживая снизу ломтемъ хлѣба, отъ котораго откусывалъ. Проглотивъ ложекъ пять, онъ сказалъ Клавдіи: — Вотъ ты, дѣвочка, меня давеча сороковкой попрекнула, а гдѣ она эта самая сороковка-то? Безъ капли вина за столъ сѣлъ.
— Вольно-жъ вамъ было ее сразу всю вылакать, — отвѣчала Клавдія, — а я давеча утромъ дала вамъ двугривенный на похмелье. И такъ ужъ вы меня всю пропиваете и проѣдаете въ конецъ.
