Прошло еще два дня, как однажды утром с шумом въехали во двор к нему повозки с имуществом, верховые, дорожная коляска.
Кочкарев увидел из окна это странное нашествие, но прежде чем он успел послать узнать, кто это, вбежавший казачок сообщил ему, что приехали бояре.
Это были Астафьев-отец и старый стольник.
Артемий Никитич радостно бросился им навстречу.
— Воистину положи меня, — говорил старый стольник, обнимая Кочкарева, — приехал и я в вашу басурманскую столицу, только диву даешься, как все у вас не по-человечески. Вот и приехал к самой государыне-матушке, дщери царя Иоанна Алексеевича. Уж я им покажу ужотко. Узнают, как со мной шутки шутить.
Астафьев со слезами на глазах обнял Артемия Никитича.
— Плохо, друг, последние дни пришли, — говорил он. Когда окончились первые приветствия и приятели уселись за стол, прибежали Марья Ивановна с Настей.
Кузовин раскрыл рот, увидев их новомодные костюмы. Низко поклонившись женщинам, он не мог удержаться, чтобы не промолвить:
— Ну и поганство пошло.
Астафьев, целуя руку Марьи Ивановны, не выдержал и заплакал.
— Павлуша-то, Павлуша, — проговорил он прерывающимся голосом.
Настя вся помертвела.
— Алексей Тимофеевич, — воскликнул Кочкарев, — да говори же толком, в чем дело-то!
И Астафьев рассказал.
По совету сына, он, приехав в Петербург, отправился в Измайловский полк.
— Ну и что же? Где Павел Алексеевич? — нетерпеливо спросила Настя.
— Арестован, — глухо ответил Астафьев, — а где он теперь, неизвестно. Видел я самого секретаря командирского, — продолжал Алексей Тимофеевич, — он и сказал мне, что никто не знает, где теперь Павлуша. Проклятый немец Брант такой донос настрочил, что его, голубчика, прямо сцапали. Секретарь говорил мне, что герцог приказал его немедля доставить в Тайную канцелярию… а доставили ли, не знает, а ежели и знает, сказать не хочет.
При этих словах Настя громко вскрикнула и, закрыв лицо руками, выбежала из комнаты.
— О, Господи, — тихо прошептала Марья Ивановна, крестясь.
— Где он теперь, — с отчаянием произнес Астафьев. — На пытке, на дыбе или в Шлюшине [5]?
Слезы текли по его лицу, но он не замечал их.
«Такова и моя судьба», — подумал Кочкарев, низко опуская голову.
Старый стольник был бодрее всех, хотя вина его была тяжелее других.
Нечего и говорить, что Кочкарев был оклеветан, но и молодой Астафьев не поднял руки на Бранта.
Кузовин же прямо в лицо стрелял Бранту из мушкета, и если не убил его, то это было дело случая.
Но старый стольник был спокоен. Ему было уже восемьдесят лет.
