— Прошу, сударь, садиться, и мы сейчас потолкуем, надо только совлечь сию парадную шкуру, — и он ткнул себя в грудь. — Варенька, готовь стол, — закончил он, уходя в свой кабинет и прикрывая за собой дверь.
Варенька живо принялась накрывать стол. Она поставила на стол три прибора, мило проговорив Сене:
— Батюшка будет в обиде, коли вы не откушаете с нами.
Сеня только молча покраснел и наклонил голову.
Когда через несколько минут Василий Кириллович вышел из своего кабинета в домашнем шлафроке, на столе уже стояли щи, каша и буженина, а также кувшин с водой.
Василий Кириллович потянул носом.
— Ай да Варя, императрицын стол, ей-ей, императрицын стол! — весело произнес он, намекая на всем известную любовь государыни к буженине.
Это было ее любимейшее блюдо, в честь которого она дала даже фамилию Буженинова своей любимой дуре, горбатой калмычке.
— Милости прошу, — прибавил он, указывая рукой Сене на стул, — откушаем. Господи, благослови!
Он перекрестился и сел к столу.
Сеня принужден был выпить с ним маленький стаканчик водки.
С первых же слов, произнесенных Василием Кирилловичем, вся робость Сени перед ученым академиком прошла. Он увидел перед собой простого, гостеприимного и доброжелательного человека.
Он откровенно и правдиво рассказал Тредиаковскому все, что заставило семью Кочкаревых ехать в Петербург, про то, как с детства его влекла к себе наука, как помогал ему Кочкарев.
— И по-латинскому знаете? Это хорошо, — произнес Тредиаковский. — Я учился ему у католических монахов.
Рассказывая о себе, Сеня не мог по своей натуре скрыть, что он изобрел одну махинацию и надеется на фортуну здесь.
Тредиаковский внимательно слушал его, но не задал ни одного нескромного вопроса относительно его махинации.
Только все выслушав, он сказал:
— Ты не немец (он во время обеда невольно перешел на «ты», чем Семен нисколько не был обижен, ввиду разности возраста, положения и особенно — сердечности тона Василия Кирилловича). Да и в этом великая препона. Я готов поговорить о тебе с господином Эйлером, академиком. Он же имеет счастье пользоваться особым покровительством его светлости, милостивого герцога Курляндского.
При последних словах маленькие глаза Тредиаковского насмешливо блеснули.
— Но не знаю, — продолжал он, — что из этого выйдет. Не любят нас, русских ученых… Ой, как не любят!
В голосе Тредиаковского послышалась неподдельная тоска. На мгновение он закрыл рукой глаза.
Потом продолжал, но на его лицо уже легла мрачная тень, обычная улыбка исчезла с губ, и оно приобрело строгое, скорбное выражение.
