Пойдемте, в конце концов, с нами. Мы только до перекрестка — и обратно к столу. По дороге познакомимся.
И правда, — сказала женщина, — не собираетесь же вы сидеть здесь всю ночь! Мы приглашаем вас, имеем же мы право вас пригласить?
Я видел, что у белобрысого давно уже поскучнело лицо и губы стали сизыми: наверное, он начал замерзать и жалел, что выскочил таким пижоном.
Спасибо, — сказал я как можно более мягко. — Но нам сначала надо выяснить отношения...
Все выясняют отношения, — вздохнула женщина и толкнула плечом своего черного спутника.—-Весь мир только тем и занят, что выясняет отношения. Боже мой...
Ну хорошо, — сказал дружелюбно человек в черном костюме. — Минут через пять мы пойдем по этой же дорожке обратно. Если вы ничего другого не надумаете, мы будем очень рады...
10
Когда они скрылись за поворотом, я подошел к соседней скамейке. Девочка вопросительно подняла на меня глаза. В сумраке было трудно разглядеть выражение ее лица, округлого (может быть, из-за платка, который был чересчур толстым), с широко расставленными темными глазами.
—А может быть, нам и в самом деле пора помириться? — спросил я, присаживаясь рядом.
Она не отодвинулась, когда я сел, только зябко улыбнулась уголками рта и ничего не ответила.
—Во всяком случае, оставаться здесь нейозможно, — сказал я, подождав. — Неловко будет, если они найдут нас здесь и на обратном пути. Пусть лучше думают, что мы помирились.
Она кивнула, подобрала со скамейки сумку свою и пакет, и мы встали.
—Куда же?
- Не знаю. — У девочки был тонкий, почти детский голос. Говоря, она вскидывала глаза и старалась смотреть прямо в лицо: манера, свойственная в большинстве добрым и доверчивым людям. — Мне еще рано. Пожалуй, я где-нибудь еще посижу.
Поскользнувшись, она схватилась за мой локоть, и я поддержал ее под руку.
Дул сырой, почти весенний ветер. Деревья и кусты казались на этом ветру особенно черными. Мы прошли мимо темной глыбы кинотеатра «Россия» с его тяжелым мостом и мрачными застекленными «полуподвалами», миновали заполненную снегом чашу фонтана и вышли на улицу Горького. Я взглянул на девочку — лицо ее, то ли от холода, то ли от мертвого света дуговых ламп, поголубело, губы сделались почти черными.
—А знаете, — сказал я, — вам не выдержать до утра.
Она поежилась и, подняв белый меховой воротник, уткнулась в него подбородком.
Может быть, все-таки домой?
Нельзя, — коротко сказала она. — Там другие люди.
Я больше не спрашивал ничего. Смешно пытаться разобраться в чужой жизни, когда не можешь свести концы с концами в своей.
