Она прилетела, как черная птица, и неслышно поселилась в доме, облекая в ужас все, к чему прикасалась. Витка стала бояться ночи, ее густого гудронового мрака, ночь больше не приносила счастья, она стала страданием. Витка боялась засыпать: как некий червь, точила ее мысль о том, что она больше не проснется. Витка стала бояться и солнца, дневного света, улиц, машин, людей, она перестала есть, она чудовищно похудела, и сидела, плача, в зашторенном полумраке комнаты с любимым томиком японо-китайской поэзии, мученически взирая на мир, ставший вдруг смертельным и темным.
Он тревожно смотрел на нее влюбленными глазами, он покупал ей фрукты на последние деньги, он спешил с работы домой и целовал ее в лоб, как ребенка, и гладил по волосам, и готовил вкуснейшие обеды, и зажигал свечи на столе, и дарил подарки, которые равнодушно рассматривались и сваливались в большую блестящую кучу. Но черная птица была непобедима, она смотрела из всех углов страшным взглядом безумия, она летала по комнате, шелестя крыльями, и с каждым днем становилось все горше, все безнадежнее. Появилась тоска. Та тоска, которая в Русской православной церкви именуется одержимостью и ведет к страшнейшему из грехов — греху самоубийства и самоуничтожения.
Остатками сознания Витка понимала, что больна, и больше всего страдала по утрам, тусклым, с пепельным светом в окнах, со сквозняком подступающего одиночества. Кутаясь в грязный пододеяльник, она металась по кровати, а он сидел в изголовье, страдающе глядя на нее.
— Саш, брось, Саш, больная я, больная… — тоскливо бормотала она (сна не было уже несколько ночей, и она погибала на глазах).
— Вылечим… — он наклонялся, убирал волосы с ее потного лба, баюкал ее, как ребенка. — Мы тебя вылечим… Вит, я люблю тебя!
Рвался серый пододеяльник на ее голенастых ногах, черная птица тоскующе и печально глядела в очи, высасывая душу, а Витка кричала, уткнувшись лицом в простенок за кроватью. Она бросила и работу, потому что стала бояться транспорта, уличного шума, и сидела, плотно занавесив шторы, в грязном квартирном полумраке до прихода мужа с работы и слушала черную птицу. А черная птица все шептала и шептала, и с каждым днем шепот ее становился все громче, все пленительнее. Черная птица шептала о мерзости жизни, о прелести смерти, о великом и прекрасном правиле самоубийства и, не в силах выносить этот шепот и смотреть в бездну странных, печально-насмешливых глаз, следящих за нею повсюду, Витка как-то раз закрылась в ванной, да и полоснула лезвием по запястью. Теряя сознание, приметила она белый кафель в ярких струях горячо и упруго ударившей из артерии крови и поймала насмешливо-торжествующий взгляд черной птицы.
