Закрыв глаза, я заставила себя ответить на ее вопрос:
— Мне не важно, как это произошло. Чему я не могу поверить, так это тому, что его нет и никогда уже не будет.
Мне не хотелось больше говорить, слышать какие бы то ни было звуки, включая человеческий голос; забыться бы, как когда-то прежде, глубоким, долгим сном.
— Прости, что я так назойлива, — продолжала Дуджа. — Но мне кажется, ты должна это знать. И лучше всего — прямо сейчас. Чтобы тебе стало полегче.
— Полегче! — вздохнула я. — Я хочу одного: уснуть. Уснуть и забыть.
— Ты быстрее забудешь, когда узнаешь, — настаивала она.
— Ну говори, я слушаю, — сдалась я.
— Леллы тоже нет в живых! — объявила она.
Я вздрогнула, но ничего не сказала.
— Муж Леллы убил их обоих, — продолжал голос, безликий голос, каким обычно вещает судьба. — Подробности случившегося нам не известны. Похоже, Салим пробыл в Маскаре два дня, а на третий назначил Лелле свидание. Она пошла туда. Но за ней последовал муж. После убийства он заявил, что тем же утром заметил в ее почте письмо, которое она ему, против обыкновения, не прочитала. Когда она попросила у него разрешения сходить к подруге, он заподозрил неладное. Вечером он пошел за ней следом… Едва она оказалась перед Салимом, как он застрелил обоих из своего револьвера… Тебе надо было это узнать, — закончила она.
— Спасибо, — сказала я, — а теперь оставь меня.
Я устала. Я хотела спать. Вокруг меня воздвигался порядок, который я впервые принимала.
Еще долго буду я повторять имя Салима; буду искать его во тьме пустыми глазами. Возможно, я буду называть, не решаясь произнести его вслух, и имя Леллы, чтобы попытаться понять, какое чувство двигало ею, когда она решила ответить на призыв Салима: признательность, любовь или просто-напросто запоздалое бегство от столь терпеливо нагромождавшейся ею лжи. Еще долго будут мне сниться эти две тени, которые в конце концов соединила смерть.
Последующие дни я помню как в тумане. Вокруг не существовало ничего, кроме потолка надо мной, светлых стен, отмерявших время внешних шумов.
Дуджа приходила каждый день, поздним утром.
— Я тебя не беспокою?
— Нет-нет, — отвечала я, — напротив.
Принимать ее знаки внимания доставляло мне чисто физическое удовольствие. Она приносила мне еду. Я не считала необходимым есть. Она заставляла меня, и мне нравилось ей подчиняться. Как только я засыпала, она исчезала. Когда же я потом просыпалась, то испытывала разочарование от того, что ее нет. И долго прислушивалась к этому единственному чувству, поселившемуся в моем опустевшем сердце.
