— Шурик, ко мне! — позвал из-за кустов низкий мужской голос, и пса как не бывало на тропинке, — Какого это гостя нам бог послал, покажись!
Раджа сделал несколько шагов вперед, все еще не видя, кто отозвал собаку.
— Э… да это, никак, сынок малопочтенной Ханифы Бекбулатовны? Так, что ли?
Кусты раздвинулись, и перед мальчиком оказался мужчина вполне под стать своему псу. Раджа не зря мечтал о боксе, он понимал, что такое сила, и мог ее рассмотреть в человеке с первого взгляда. Он втайне преклонялся перед спортивным разрядом Ивана Васильевича, уважал его. Но этот человек, подумалось, мог бы, наверное, сшибить их командира одним движением руки. Невысокий, кряжистый, весь какой-то дремучий, словно вековая лиственница, выросшая на ветру.
— Идем уж в дом, коли пожаловал, — не слишком-то дружелюбно пригласил он Раджу. — Собак не бойся, при мне не тронут.
Они нырнули в низкую, обитую нерпичьей шкурой дверь и оказались в чистой и довольно просторной горнице. Половину горницы занимала огромная беленая печь, а на лавках лежали мохнатые волчьи шкуры. Солнце отражалось в медном боку самовара, стоявшего на столе.
— Агафья, где ты там? — тем же недовольным тоном позвал хозяин. — К тебе, что ли, гость-то пришел? Встречай…
Из-за печи спокойно вышла Люба, улыбнулась Радже, и ему стало легче — в обиду не даст.
— Ну, чего ты, отец, пугаешь его? Вот глупый… — сказала Люба, — Сегодня ведь и не пил ты ничего. Принеси-ка лучше икры и балыка с погреба, я гостя чаем угощу.
— Не надо мне чая, я ненадолго! — заторопился Раджа, — Мне только письмо передать.
Он вынул все ту же скомканную записку я отдал ее Любиному отцу. Тот посмотрел, усмехнулся в бороду:
— Одын-пят, значит? Добрая цена! Погреет руки Ханифа Бекбулатовна! Ты как считаешь? Небось и тебе с того барыша перепадет малая толика?
— Ничего мне не перепадет! И вот что… вы не говорите так о матери, понятно? — достаточно твердо потребовал Раджа. — Нас ведь у нее шестеро, а она — одна. От батьки два года и писем нет, не то чтобы денег. А вы… «погреет руки»!
Раджа и сам не знал, откуда у него вдруг смелость взялась? Может, помогло молчаливое сочувствие Любы?
А отец ее вдруг громко расхохотался:
— Ох-хо-хо! Вот за это люблю! Вот это по-мужски! Нет… за такое дело и выпить не грех! Любаша, собери-ка там чего ни того, а я на погреб слазаю.
Люба тихо и сноровисто заходила по комнате, и Раджа оглянуться не успел, как стол был уже накрыт. Оказалась на нем рубленая морская капуста с луком, вареная оленина, копченая медвежатина. А потом еще янтарная кетовая икра и балык. Среди всего этого — вполне городская бутылка со спиртом. Ведерный самовар поставил Любин отец — не дал дочке и с места его стронуть.
