Не знал об этом Потапов. И затухание, и вновь возникновение болезни, ее продолжительность были отнесены врачами к случаям, ничего не имеющим общего со злокачественными опухолями.
Здоровье охотника ухудшалось. Он подолгу лежал без сна, с желтым, плоским, очень похожим на осенний палый лист лицом. Он все думал о чем-то, сосредоточенно сводя седые ниточки бровей, словно бы хотел постичь для себя что-то непостигаемое. После того разговора о лекарстве беседы у них с Потаповым не клеились. Только однажды Ганалчи, оживясь, рассказал ему о своем брате Петре Владимировиче. И Потапов, немало удивившись, решил, что это следует отнести к области удивительной фантазии охотника.
Все это время он пристально следил за стариком. Ручьев несколько раз просил все-таки попробовать оперировать Почогира. Согласие на операцию охотник дал сразу же по приезде в клинику, спокойно, без волнений. Ему, не раз побывавшему в медвежьих лапах, носящему на себе страшные отметины острых когтей рыси, шрамы и следы серьезных переломов, врачебная операция казалась делом весьма простым и несложным. Все говорило профессору, что случай болезни неоперабельный, что вряд ли, если даже что-то удастся сделать, старик сможет выписаться из клиники и вернуться на родину, о которой — в этом был уверен Александр Александрович — он беспрестанно думает. Если есть хоть малейший шанс помочь человеку — надо оперировать. Это он хорошо знал. Но твердо не знал, поможет ли этот зыбкий шанс тому, кто спокойно, без суеты, слез и страха готов принять смерть. Но только там, где обрел жизнь.
Потапов решил — операции не делать. Он объявил это Ганалчи, нарушая принятый в нашей стране этический закон: скрывать от ракового больного причину его недуга. Потапов сказал, впервые за всю жизнь называя пациента на «ты»:
— Прости меня, отец, но я не могу вылечить твоей болезни. Я бессилен перед нею, как были бессильны все до меня.
— Мани лечили эту боль. Я ее лечил, — упрямо сказал старик. — Ты не можешь знать нашего лекарства. Слишком мы далеко от тебя. — Профессора удивило то, что старик говорил почти без акцепта. Он вообще за то время, пока лежал в клинике, быстро перенял профессиональный разговор врачей, сестер и нянечек. — Я лечил себя, но и наше лекарство победила боль. Я слишком стар. Я все взял у тайги, теперь все отдам людям. Спасибо тебе, Умный Человек. Ты понял Ганалчи, старого Макара. Возьми на память. Это очень удачный и старый трубка. Ее никто не помнит, кто сделал. Ее курил каждый Большой в нашем роде. Теперь нет Больших. Никому не надо ее курить. Я был последним. Возьми, доктор Потапыч.
