— Я ж говорил, эта рвань на сеновале спит, — Лоза заискивающе заглянул в лицо Гондию. — Ну, опорожним по стаканчику?
— А у этих… голодранцев-академиков оружия нет? Ручаешься? — спросил Гондий.
— Есть, есть, как у жабы перья, — хохотнул Лоза. Он залпом опорожнил стакан и, не закусывая, крякнул: — Горька, холера, да и жизнь не слаще!
Дверь отворилась, и на пороге бесшумно появился высокий горбоносый здоровяк с бычьей шеей. На груди у него висел автомат.
Горбоносый был в милицейской форме.
— Пес у Гавришей во дворе есть? — спросил Флояра.
— Пса нет, — уточнил Лоза, — только… хуже собаки там этот… белявый академик-писатель… У, холера, совет стопроцентный!
— Хватит, друже, пить, — предостерег Гондий, когда Флояра собирался опрокинуть второй стакан, — Выпьем, когда воротитесь, Явир! — обратился главарь к «милиционеру», все еще стоявшему в дверях. — Хату Гавришей найдешь?
— Хоть с завязанными глазами.
— Старайтесь без шума, — давал указания Гондий. — А к дивчине пойдем все разом. Лоза нас проводит. Помогай вам бог.
Мотря, дрожа от страха, прошла через сенцы в другую комнату, где спали дети. Как и в ту ночь, когда убили Захара Черемоша, она намеревалась молиться, но невольно шептала проклятья мужу и тем, с кем он связал свою судьбу… Господи, что им сделал Захар? Кормилец такой большой семьи… Когда-то… давно-давно это было, и все как во сне… Захар Черемош приносил ей охапки первой черемухи. Они с матерью были так бедны, что еле перебивались с хлеба на воду… Пугалась мать голодной бесприютной старости. Говорила: «Так так, у Захара работящие руки, добрый разум, но где он у нас в селе работу сыщет? Будет скитаться, искать заработка и куска хлеба. А у Лозы как-никак есть пара моргов своей земли, хотя он и безлошадный… Как-нибудь будете перебиваться…»
Сиротство и вечная нужда приучили к покорности. Не посмела ослушаться материнского слова и, не дождавшись Захара с солдатчины, покорилась, пошла за нелюба… Казалось, сам бог насмехался: весной прилетели аисты и свили на крыше гнездо. «То к счастью, к счастью аисты, благодарение богу», — мать радовалась за Мотрю. А Мотре хоть веревку на шею… Как полынь, горька жизнь с нелюбом. А было время, молила Исуса Христа, чтоб заставил впустить Лозу к ней в сердце. Да не помог бог. Уже и дети посыпались, а не живет Мотря, только дни доживает. Может, и грешна перед богом и детьми своими: стоило ей имя Захара услышать, стоило хоть краешком глаза издали взглянуть на него, дух захватывало в груди… Собою он был совсем неприметный: ростом мал, смуглое лицо, уже и лысеть начал… Но как открыто и приветливо смотрел он на людей… Кабы не драка тогда в правлении, быть бы ему, Захару, председателем. Да у Лозы нашлись крепкие свидетели, из тех, что за халявой нож носят, все и обернулось против Захара… А теперь он в сырой земле… Господи, не за себя страх гложет, за детей… Ночами заливалась слезами, говорила Лозе: советская власть крепко стоит. Куда с топором против солнца? Упрашивала порвать с «этими» из леса, нехай буйный ветер ихние поганые кости развеет… Но ее слова — будто капли дождя в стоячее болото, не в силах сделать его чище… Господи, да как же земля носит этих извергов! Сколько ни в чем не повинных людей загубили, сколько невинной крови пролили!.. Михайлину уже не спасти… А Христю? Да, дивчину с матерью еще успею…
