И насупила брови, вновь переживая короткую, как «бабье лето», пору своей молодости.
А ропот не утихал.
— Зальють глотки монополкой, чумеють, калечуть нас…
— Ох, милые! — тихо ахнула невестка бабки Камбалы, молодая женщина с впалыми щеками. — Мутить меня от монопольного духа… отворю двери, чтоб свежий воздух, а Гнат вызверится на меня, чисто люта тигра… да кулаками куда попало… А я ж, люди добрые, едва ноги волочу, не сегодня-завтра останется полон дом сироток несчастных…
— Так, так, — не защищает сына бабка Камбала. — Чистый зверюга, ежели сивухи тоей налижется. Я встрену — он и меня мать-перемать да смертным боем… А трезвым — ни гу-гу! Маманя да маманя, уважительно…
— Все она, Марфа, чтоб ее холера в судорогах корчила! — не унимается молодица с фиолетовым кровоподтеком во всю щеку.
Хитрая кабатчица уже давно стоит за их спинами. И вдруг сиплый от табачного дыма голос Марфы камнем падает в ошарашенную толпу.
— Ой, не мутите воду, случится черпать! Или у Марфы купляете дорожче, чем в лавках у греков? А до Балаклавы переть четыре версты з гаком? И дадут вам греки в долг, как я? А ты, Дунька криворотая… — ринулась на молодицу с кровоподтеками, — гроша в базарный день не стоишь, а глядишь рублем! Во, дулю с маком твой Маркуша у меня хоч кварту получить. Поглядишь, как трезвый муженек до тебя охоч. А вам, бабоньки, лучше помозговать, чего б то Платошка из Туреччины свою черноокую образину приволок.
Марфа с мольбой подняла глаза к небу, словно у самого бога искала ответа.
— Жена она ему, — вздрогнув, будто от холода, косится на Марфу худосочная с выпуклым животом рыбачка. — Твоего духу в поселке не было, когда наш священник ее крестил. И обвенчал их в церкви…
— Так, так, на то божья воля, — зашамкала бабка Камбала. — Заместо Севиль батюшка наш Григорий турчанку Софьей нарек. И сын ихний крещеный. Сама я возле купели стояла, когда батюшка наш Григорий младенца трижды в воду погрузил и имя дитю дал — Александр.
— Жена она ему? — грузной, угрожающей походкой стала приближаться Марфа. — Да вы шире очи раскройте, люди православные! Чего ж отой кобель, басурман-злодюга, так охоч до моей Василисы? Через что мы позор приймаем? Замуж ей итить пора, а он грозится: нехай хтось сунется — со сватами прибью, растопчу, изничтожу. И силком принуждает к греховной связи, он как! До самой своей смерти, кричить, я Василису из рук не выпущу!..
Женщины понуро молчат. Марфа не брешет: да, все знают, что теперь Платошка и дня не может прожить, чтоб очертя голову не бежать в монополку. А какими подарками осыпает Василису, чисто царь. Про это какой-нибудь из подвыпивших рыбаков сболтнет дома бабе, та и разнесет по всему поселку, а сама рада-радешенька: «Слава богу, заплутался в ее сетях Платошка, а не мой пропойца!..»
