Когда у Платона кончались наличные, владелица монополии — бойкая, розовощекая Марфа — не отказывалась отпускать выпивку и закуску в кредит:
— Знаю, знаю, сокол, за тобой не пропадет!
И, звонко щелкая костяшками счетов, послюнявив копчик химического карандаша, выводила корявую цифру в конторской книге, с каждым днем разбухавшей, как пиявка. Марфа самым наглым образом обсчитывала не только Платона, но и всех своих должников. Кто ее станет проверять? Рады-радехоньки, что в кредит отпускает, да еще и от баб в тайне держит их расчеты, чтобы те не очень-то шумели дома, когда голодные дети плачут…
Рыбаки пили много и быстро пьянели. А Марфа еще чарочку подольет да весело подмигнет карими разбойничьими глазами:
— Эх, ядрена бочка! И пить будем, и гулять будем…
Мордобоя у себя не терпела, чуть что — за вышибалу Платон. У него кулачищи — гири. Но чаще она сама выпроваживала гостей:
— Ступай, ступай, соколик, додому… У нас тут все чтоб добропорядочно, чай, не кабак.
Буйствовали уже дома, в отчаянии ломая все, что под руку попадалось: стол, так стол, табурет — и его в щепки. Но самое первое зло — жена! Ее колотит, пока не оттащут. А дети — врассыпную, кто куда, только бы не угодить отцу под руки. За все жена в ответе: и за то, что Кирийстанди — акула: скупил оптом камбалу дешевше, чем за воши платють, что наплодила детей полон дом, чисто кошка, а поди их прокорми… и за то, что басурманская харя, татарин, рвет на базаре за корзину дорожче, как я сам с потрохами стою, что с таким латаным-перелатанным парусом итить в море — курам на смех!..
Терпят рыбачки, молчат, точно рыбы, снося побои: ну что с пьяного спрашивать!? И опять же — кормилец!..
А как сойдутся возле колодца, где воздух пропах конской мочой и рыбой, хвалятся друг перед другом своими синяками да шишками и начинают плакаться:
— Сволочь Марфа, спаивает наших иродов…
— Ей што, абы гроши!
— А сорвись ее звезда с неба, акула зубастая!
— Платон, сучий сын, погибели на него нету, он всему зачинщик, — шмакает беззубым ртом одноглазая бабка Кочетова, прозванная Камбалой. Кто теперь помнит, за что такое прозвище получила? Может, за темно-зеленый цвет лица, усеянный плоскими угрями, похожими на ракушки и на костяные бугорки, какими покрыта кожа камбалы. Кто знает?
— Так, так, — уверяет она, — и батько его, сучий сын, точнехонько такой гуляка был. Через него Гошка мне око вышиб, а как протрезвел — сам убивался, чисто малое дите, жалел, так, так…
