— Воюешь, Роман? Доброе утро.
И улыбается добродушно, сыто. Видно, только позавтракал, губы лоснятся еще. А башка-то, башка — побрил, наверно, утром, сверкает как солнце! Вот я тебе намылю ее, посверкаешь тогда, боров длинноухий.
— Утро доброе, садись.
Балагуров сел на заскрипевший стул, сложил руки на животе, улыбнулся. Черт его проведет, такую бестию, уже знает. Ну, тем лучше.
— Ты что же, Иван Никитич, за сельское хозяйство хочешь вплотную взяться, в председатели колхоза метишь? Говорят, из патриотических соображений…
— Хо-о! Откуда такие вести?
— Из нашей газеты. — Баховей развернул районную газету, ткнул пальцем в фельетон, подал. — Для себя место готовишь?
Балагуров зашуршал газетой, склонил над ней блестящую бритую голову. Уши крупные, прижатые, как у гончей. Читай, читай, твой пащенок усердствует, для тебя старается.
Балагуров посопел, хохотнул, положил газету на стол.
— По-моему, здорово! Так расчихвостить, талант нужен, умение. Он действительно спился, этот Веткин, надо снимать.
— Та-ак… — У Баховея дрогнули и сошлись к переносью косматые брови, сжались в кулаки руки на столе. Но сказал спокойно, почти дружески: — Ну что ж, Иван Никитич, пиши заявление, бюро удовлетворит твою просьбу. Так и пиши: «Следуя патриотическому почину…»
— Вот что, Роман. — Балагуров поднялся, глянцевая голова вспотела от сдерживаемого гнева. — За бюро, за райком решать ты не имеешь права, а что мне писать и когда писать, я и сам знаю.
— Сам! С каких это пор стал ты «сам»?
— Дешево остришь, Роман. — Балагуров стоял, и заплывшие глаза его без ресниц смеялись.
— Выйди! — прошептал Баховей, поднимаясь во весь свой рост.
Балагуров улыбнулся, покачал головой и пошел к выходу. У двери обернулся, сказал деловито:
— Председатели к двенадцати начнут съезжаться, не забудь. — И тихо притворил за собой дверь.
Болтун! Демагог!! Сволочь!!! Прежде он мог только поднимать руку «за», а теперь хозяин! Даже походка хозяйская, Даже рассуждения. «Председатели скоро начнут съезжаться, не забудь»!
Баховей сунул в рот новую папиросу, прикурил, взял телефонную трубку:
— Щербинина! — И, услышав свой, неожиданно жалобный голос и эту многострадальную фамилию, вдруг почувствовал страшную усталость. — Я ошибся, извини, — сказал он глухо кашляющему в трубку Щербинину. — Я зайду к тебе попозже.
Говорить сейчас со Щербининым было страшновато. А с кем еще он мог бы говорить? С Мытариным? Нет, с Мытариным обидно, с Мытариным он никогда не будет говорить. С Межовым? Да, с Межовым можно, если бы это был Николай Межов, его отец. А этот не поймет, не захочет понять, он больше на Щербинина поглядывает да на Балагурова. Кто еще? Свои сотрудники? Но все они подчинены ему, на прямоту не отважатся, не привыкли.
