Как ребенок, почувствовав опасность или боль, кричит первое слово «мама», так Баховей, почувствовав беспомощность и тревожную пустоту вокруг, позвал, не думая, Щербинина. Нечаянно, невольно, само собой как-то вышло. И это было непонятно и стыдно. Нынешний Щербинин, постаревший и молчаливый, напоминал одинокую беспомощную старушонку, которая может лишь пожалеть непутевого сына или проклясть. То и другое было безразлично Баховею. И если все-таки он закричал, то он позвал прежнего Щербинина, молодого, всемогущего, за которым стояли деревни и села всей Хмелевской округи, партийная организация, Советская власть. Непонятно только, для чего позвал, почему? Разве он, сегодняшний Баховей, имеющий за спиной те же деревни и села, слабей Щербинина вчерашнего? Но за вчерашним Щербининым стояла старая Хмелевка, да и то не вся, а самая несчастная, бедняцкая часть ее, голодное не проломное невежество, дремучая темнота. И Советская власть была несравненно слабей, и коммунистов в десятки… да что там в десятки — в сотни раз меньше было! Почему же все-таки он позвал того Щербинина? Почему последнее время он все чаще вспоминает Николая Межова, простого матроса, корабельного комитетчика с начальным образованием? Непонятно это, странно. Неужто он ревнует их к прошлому. Но у него нет причин жаловаться на свое прошлое.
Пусть ко времени революции ему было всего четырнадцать лет и он еще подглядывал за девками с такими балбесами, как Ванька Балагуров; пусть он не попал на гражданскую, но в коммуне-то он уже был рядом со Щербининым, общество молодых безбожников возглавлял тоже он с одобрения Межова; хлопоты культурной революции с ее ликбезами, курсами и кружками малограмотных пали в основном на комсомол, которым руководил опять же Баховей. А когда началась коллективизация, он был уже в корне, а не в пристяжке, как Балагуров, не бумажки переписывал в рике, а рыскал по всей округе, не боясь кулацких обрезов и ничего на свете.
Конечно, можно говорить и так, как Балагуров. Мол, Баховей возвысился благодаря Межову и Щербинину: они поставили его рядом с собой, они научили его работать, а в конце второй пятилетки его положение укрепилось. Что же твое положение тогда не изменилось? Ты дрожал тогда и свою дрожь прикрывал балагурством и наигранной беспечностью. А сам уж Ольгу Ивановну обхаживал, жену своего председателя и друга. Конечно же, под видом сочувствия, под видом соболезнования: нельзя же оставить без внимания жену друга, попавшего в беду!
