У меня миски не было. Не выдали еще. Зачем Иссе миска? Исса может ладони протянуть, пригоршню подставить. И в нее, в живую пригоршню, нальют больничным черпаком горячего супа. И будет Исса хлебать невольничий суп через край дрожащих рук, вхлебывать жадными, смеющимися губами.
Психи все потянулись обедать, а я, о чудо, остался в палате один. И резво, струисто закопошились, заиграли под черепушкой мелкие золотые мотыльки, солнечные пылинки мыслей. И сделался я весь будто стоящим в столбе мощных лучей, посреди пустыни, одинокий.
«Вот никого нет. И я один. И, чтобы не пришли и не сделали укол, после которого я буду уже не Исса, а просто бык на скотобойне, надо сделать шаг. Сделать шаг! Шаг — это всегда счастье. Сделал же я шаг, чтобы уйти! И — пойти! Потечь в путь! Я и теперь сделаю шаг! Сейчас… вот сейчас…»
Когда я бежал вниз по больничной лестнице, я жалел моего старика. Так я с ним и не поговорил: о себе не рассказал. Когда я прошмыгивал мимо дежурной тетки на первом этаже, я жалел его. Когда я тянул на себя тяжеленную дверь дурки, я его жалел. Когда нос к носу столкнулся на крыльце с курносым пареньком в коротком светло-желтом тулупчике, а он в руке за веревки тяжелый, как видно, ящик держал, волок куда-то, а, я понял, вон, в грузовик, открыта дверца кабины, да ведь это ж шофер! — продолжал я жалеть его; и только мог я, жалкий малый Исса, последний из смертных, помолиться за него. И за то, чтобы обед в дурке ему вкусным, самым вкусным на свете показался.
— Эй, чалдон, помоги! — крикнул мне шофер, не обращая особого внимания на мои больничные полосатые штаны. — Не видишь, еле тяну!
Я даже не спросил, что у него там: бомбы, снаряды, гири, утюги. Ухватил за шпагат с другого конца, и потащили вместе. И дотащили до кузова. И откинул парень доску, чтобы в кузов нам ящик приподнять и положить. И молился я, Исса, всем древним степным богам, и Бурхану и Белой Таре, и Очирдару и Таммузу, и Табити и Ягве, и бессмертному Вьясе-Кришне, он же синекожий смертный Васудева, и великому веселому Вишну, и бешено пляшущему шестирукому Шиве, а пуще всех — Просветленному Сиддхартхе, принцу Гаутаме, несравненному Татхагате, с коим желал я снова беседовать, как вот со стариком моим братским зэком. И забросили мы туда ящик, чуть не надорвав пупы. Я еле отдышался.
— Уф, спасибо, чалдон, — курносый шофер отер пот с лица, — вовремя ты подвернулся! Ну спасибо! Ну ступай, давай валяй! — Он кивнул на крыльцо дурки. — Не пропусти укольчики!
