Во многих отношениях я заметно оторван от жизни. Вот как я представлял себе поэтов: грубоватый, но добрый малый в потертой пилотской куртке, сутулый и небритый, изо рта разит чесноком и перегаром — очаровательный взрослый ребенок, всерьез полагающий, что любая женщина почтет за счастье дышать с ним одним вонючим воздухом. Но мой шаблон разорвало по швам, едва я увидел этого Эллиса, разряженного в пух и прах.
Уверяю вас, распахни он пиджак — и вы увидите на подкладке имя Армани; сними он блестящие туфли — на подъеме над каблуками обнаружатся выцветшие ярлычки «Прада», а восхитительный шарф от Дэниэла Хэнсона, который он так бережно разматывает, оголяя свою мягкую белую шейку, сделан из тончайшего китайского шелка ручной выделки. Я к чему веду: какой может быть прок от поэта, одетого в дорогое шмотье? Помнится, я решил, что будет чертовски приятно содрать с него денег за поддельную книгу.
Еще я помню, что, когда Эллис, разматывая шарф, покосился на жидкое сборище, собравшееся ради него тем промозглым вечером, я тотчас заметил, что у него что-то не так с носом. Как будто он слишком часто морщился, унюхав какую-то вонь, и эта брезгливая гримаса приклеилась к его лицу. Шнобель свисал из-под его взлохмаченной шевелюры, словно сосулька с крыши амбара; сходство довершала непрестанная капель, так что у бедняги было нечто вроде тика: он то и дело, нервно озираясь, проводил под носом указательным пальцем.
Вот черт, думал я. Неужели я и впрямь сижу тут и слушаю этот сопливый скулеж? И ответ был — да. Нам ведь нужны продажи, нужны деньги.
Джез поведал мне, что Эллис борется за звание придворного поэта. Пришлось разобраться, что это значит. Оказывается, это такой специальный рифмоплет, который сочиняет вирши про королеву, а ему за это проставляют шестьсот бутылок хереса (или вставляют шестьсот херов бесы — я толком не расслышал). В любом случае звания Эллис не получил, а получил пинка под зад. А я, изучая объект, был вынужден проштудировать книжицу его стишат.
О, научите меня языкам ангельским, чтоб описать их. Короче, поэзия весьма современная. Явно о чем-то; но ощущение от нее было такое, будто мне рассказали анекдот, в который я не врубился. Зато я постиг самую суть: врубаться как раз и не надо, попросту незачем, поскольку он нарочно пишет так, чтобы читатели или слушатели чувствовали себя недоумками; непостижимость — вот что делает его стихи выдающимися.
Как бы там ни было, к моему изумлению, он сделал шаг вперед и заговорил с акцентом, который здесь принято называть эстуарным, да так громко, что услышали не только в зале, где сидело три калеки в два ряда, но и во всем здании: «Ёпта, в такой дубарь как-то не до поэзии, а?»
