Еще вчера в Опелайке Рейнхарт купил бутылку виски, но не притрагивался к ней весь день, пока автобус катил к заливу, пробираясь меж сосновых рощиц по красной глине холмов. Он откупорил бутылку только после захода солнца и стал угощать соседа — белобрысого долговязого деревенского паренька, который торговал Библиями вразнос. Почти всю ночь, глядя на бегущие за окном черные кипарисы, Рейнхарт слушал, как паренек толкует о деньгах. Комиссионные проценты, выгодные районы, барыши — с простодушной и благоговейной алчностью он тараторил об этом без умолку. Рейнхарт молча слушал и время от времени протягивал ему бутылку.
Паренек, несуразно стиснутый темным пасторским костюмом, в стариковской фетровой шляпе мышиного цвета, влез в Атланте со своим товаром, цепляя ногой за ногу, спотыкаясь о чемоданы и суетливо извиняясь направо и налево. Он опоздал на автобус компании, все уехали без него, и уж как ему теперь быть — то ли догонять их, то ли своим ходом добираться домой в Висконсин, — до этого никому не было дела. Вообще-то, пить им не положено, сказал он Рейнхарту, беря протянутую бутылку, ну да ладно, греха тут нет. Рейнхарт видел, что малый перепуган и, наверное, денег у него не густо. А лет ему не больше восемнадцати. Позже, сидя в темноте, Рейнхарт услышал о том, как таких вот ребят вербовали по объявлениям в церковных журнальчиках, потом всех собрали в Цинциннати. Там их снабдили Библиями и картинками духовного содержания и дали каждому денег на черный вискозный костюм и две пары очков из оконного стекла. А затем автобусы компании безжалостно выбросили ребят со всем их багажом — вызубренными лебезливыми словами и «изумительными» цветными видами древнего Леванта — перед унылыми, наглухо запертыми дверями семи тысяч американских городишек.
— Ты, мальчуган, наживешь миллион, — сказал Рейнхарт, когда его начал приятно разбирать хмель. — Вернешься в свой Висконсин важной птицей.
Но малый уже спал.
Заснул ненадолго и Рейнхарт. И приснились ему улицы зимнего города. Он не мог вспомнить, кто были люди во сне и что в нем случилось, — только что под конец он, угревшись, шел по заснеженным улицам к какому-то неслыханному счастью, к радостной встрече с кем-то. Улицы сделались знакомыми, он шел все быстрей и быстрей, прохожие улыбались… он смеялся. А потом перед ним был дом, облицованный песчаником, он сотни раз входил в такие в Гринвич-Виллидже и в Вест-Сайде, и он взбежал на крыльцо, открыл стеклянную дверь и вошел. Но когда вошел, все пропало — и свет, и краски, и настроение сна изменилось: белые стеклянные башни вздымались над пышной зеленью; этот город он видел где-то в другом месте, это был не тот город. Он проснулся со вкусом табака во рту и тупой сухой болью, и утрата во сне еще грызла его, когда он повернулся и посмотрел в окно автобуса.
