Но в дворянском гнезде…
— «Четыре белые колонны
над розами и над прудом…»
— над убогим соломенным скифским селом —
зачесались, как прыщ незаконный,
размышления о неустройстве земном.
В цивическом угаре,
что на Форуме Рима торжественно строги,
— пока есть кипяток в самоваре —
ищут баре стране подходящей дороги.
Все учены и все речисты,
а на деле — ни шатки, ни валки: —
выводят на площадь солдат декабристы
только затем, чтобы сдать их под палки…
Пока баре толкуют о Гегеле и Канте,
заморозив Клико, чтобы пить за свободу —
мужик изнывает: «Родимые, гляньте:
как же жить народу?
не то, что сохе — и куренку тесно!»
Известно:
коль послушать его — нету злее мужицкой судьбы!
…А зимой, когда в окнах избы узорочья замерзшего пара,
как цветы епанчи на иконах блаженных князей,
он лежит на печи, будто дремлет на дне Светлояра
или в царстве Опоньском укрыт от недоли своей.
И сторонний зудит голосок,
что запечный сверчок:
«Эй, проснись, мужичок!
Не один в мире жребий твой лих!
Посмотри на других,
что живут, не мечтая о чуде —
вот пшеницу в горшке, как цветок, ублажают китайские люди,
японец за горсточку риса
прогрызается в жизнь, точно крыса,
вот рокфеллеры за океаном
на полушке растят миллионы…
Что с того, что крестили Иваном —
стань Джоном!»
Но Ивану на то отвечать неохота —
у него есть свое и не зарится он на чужое.
И не то, чтоб его огорчала работа,
но трудиться одно, а жить для работы — другое.
И снова метель по полям, словно дикая конница,
