— Что вы, — усмехнулся я. — Фугас немецкий.
— Откуда знаешь?
— Инструкцию читал.
— Инструкцию он читал…
— По противоатомной защите. Для военнослужащих.
— Атомная не атомная, а вдруг рванет?
— Не рванет. Ее испортили советские патриоты.
— Какие еще патриоты?
— Которые на подземных заводах работали.
— Ты где живешь?
— Зачем вам?
— В этом ДОСе или в том? Я вот приду к твоим родителям!..
И, бросив нас, армянин стал описывать боязливую дугу, направляясь через улицу к воротам воинской части.
После этого случая я погрузился в специальную литературу, которая была у отчима. С грифом «Для служебного пользования»». Учебники, справочники. «Зубришь матчасть? — говаривал он сверху, возвращаясь с дежурств. — Ну-ну…»
Отчим считал, что лишних знаний не бывает, и в книгах — даже «толстых», не по возрасту — угроз не видел.
Жизнь в послании меняла гарнизоны, города, квартиры, номера гостиниц, школы и дворы. Потом фул стоп. Однажды высадили из машины «с шашечками», и на углу нашего отныне дома я прочитал: «Улица Долгобродская».
Прозрение насчет названия — что оно судьбоносное, и что Longway звучит если не лучше, то намного дальше, чем Бродвей — явилось несколько позже. Тогда же, в начале 59-го года, который для рукоплещущего человечества начался с убийства в космосе Белки и Стрелки, а для меня с разбитого в дворовой драке носа, я, десятилетний новосел, пришел к выводу, что предел падения достигнут. Чтобы себя утешить, выпросил у мамы паспорт и пошел записываться в районную библиотеку. Никого снаружи не было. Ноздри смерзались. Лед сверкал. Обратно пошел прокладывать другую дорогу, и за домом, где была библиотека, вся эта Долгобродская открылась мне между заводами до самого виадука. Там был какой-то странный шум. Вдаль уходили и сияли параллели рельс. Но ни трамваев, ни грузовиков. Воскресенье. Полная тишина. И в ней нарастало… да! Тяжеломедное скаканье. Щурясь на солнце, с удивлением увидел коня. Мотая гривой, он несся мне навстречу через Заводской район. Цокая копытами и грохоча телегой, в которую был запряжен. И правил им не какой-нибудь деревенский лихач, а бабка — самая обычная. В темно-коричневом платке и черном плисовом жакете. Одной рукой лихая эта бабка натягивала вожжи, удерживая себя в положении стоя. В другой был бич, которым она нахлестывала битюга по крутым бокам, обмерзшим до сосулек и гнедым. Конь глянул сверху огромным гневным глазом.
Бич оказался длиннее, чем я думал.
Я заметил замах, но не поверил своим глазам. Меня? Но почему? За что? Потеряв драгоценные доли секунды на вопросы, бессмысленность которых мне открылась тут же, сделать финт я не успел. Ударило как молнией. Жгучая, несмотря на ушанку, боль оплела мне голову. В следующий момент шапку с меня сдернуло. Выронив книги, я полетел через сугроб на дорогу вслед за шапкой и бичом, который бабка ловко поймала в ту же руку, которой держала его оплетенную кожей рукоять.
