— Чтоб ты сдох, байстрюк!
Пока собирал мысли и книги, которые разлетелись по льду, весь этот ужас стушевался с фоном, откуда так внезапно налетел.
Так как район назывался Сталинским, то задуман был торжественно. Жилым ансамблем, воздвигнутым над глубокой низиной. Таким открывался район глазам трамвайного пассажира с дамбового прогона улицы Долгобродской. Трамвай взбирался дальше между домами между домами ансамбля и останавливался как раз напротив нашей кирпично-оштукатуренной пятиэтажки. Но торжественность кончалась при первом вдохе. Вокруг дымили трубы, и уже следующая остановка называлась «Тракторный завод» (а предыдущая — «Маргариновый»). Через два года после моего здесь появления район переименовали, справедливо назвав Заводским.
Однако обитал здесь не только пролетариат
(«Люмпен», — добавляла мама). Добавлялся еще недобито-(но успешно добиваемо) — деревенский элемент. А также уголовно-лагерный, если иметь в виду так называемый «Шанхай», где с 53-го года бериевской амнистии он жил и размножался. Времянки занимали дальний склон низины, с одной стороны гранича со свалкой кокса, с другой сползая к речушке с характерным названием Слепянка и упираясь в подножье почти отвесной насыпи, где наверху была узкоколейка, монументальный элеватор и стая воронья над ним. Ворон в первую очередь интересовало, конечно, зерно. Но не оставляли без внимания и трупы, по весне размороженные вместе со Слепянкой и выносимые из бетонной, большого диаметра трубы под дамбой на всеобщее обозрение. Меня звали тоже (призывным «Аля!», которое в этих местах в ходу с нашествия Наполеона). Но я на трупы не ходил. Меня и живые обитатели района не занимали. Кино, библиотеки. Мои интересы предполагали одиночество. А здесь любили уличные зрелища, которые были куда ярче, чем в других мной познанных местах (которые я не успел украсить своим ленинградством). Выбегали иногда во двор с двустволкой и мутным взглядом: «Разойтись! Всех порешу!» Я возвращался из библиотеки, читая на ходу, когда от итальянской книги оторвали вопли. Прямо во дворе, напротив багровой железной двери подсобки магазина «Хлеб», в кругу детей и голосящих баб, мускулистые жильцы в количестве трех обливались кровью, но продолжали рубить друг друга топорами. Я обошел толпу зевак и снова открыл «Сердце» Эдмондо Де Амичиса. Человек здесь был еще не друг, не товарищ и не брат. Не только человеку. Животному тоже. После Западной Белоруссии меня было не удивить убийством свиней. Но здесь, в недобитой деревенской части Заводского района, милых сердцу моему парнокопытных — своих собственных, собственноручно вскормленных помоями себе на закусь под картофельный самогон — забивали не с сочувствием и в положение входя (что делать, если жизнь такая, что не ты меня, свинья, а я, человек, тебя?), а долго и глумясь.
