Я больше ни о чем не расспрашивал, пока не кончился танец. Потом проводил девушку на ее место возле стенки. Я не стал подходить к Урсаки, а отправился прямо в нашу общежитийскую комнату, оделся потеплее и ушел в город, вернее, туда, где, по моим понятиям, была махала. Вернулся я с солнцем. Стояло утро. Урсаки взглянул на меня с недоумением, а я, не делясь с ним, не рассказывая ничего, бросился ничком на постель и заснул как убитый. И приснился мне странный сон, правда, я его сразу забыл, но с лица моего еще долго не сходила улыбка. Вот и все, что я помню. И еще была горечь обиды, что девушка посмеялась надо мной.
Стянув соломенную шляпу с головы, дед Дорикэ пошарил в кармане штанов, утер носовым платком взмокший лоб и шею и, откинув голову назад, в негодовании уставился в небо, туда, где висело палящее солнце. Потом плюнул с досадой на горячую дорожную пыль, но не ругнулся, сдержался. До сты-ны еще идти и идти. Она расположена в пойме Прута, недалеко от того места, где маленькая речушка впадает в Дунай. С одной стороны к пастбищу подступили обширные кукурузные и подсолнуховые поля, а с другой — камышовые заросли, которые. некому было косить. Прежде камыш косили зимой, когда замерзала река, крыли им дома.
Некоторое время дед Дорикэ шел молча, бездумно. И вдруг опять всплыло перед ним лицо Михая, молодое, подвижническое, как у монаха-изгнанника. И отец снова заговорил с сыном:
— Ладно, мэй, Михай, ты рассказал про сон и про ту девушку с танцев, но, убей меня бог, не возьму я в толк, что с ней сталось потом?
— С девушкой? Ничего. А для меня это было началом начал. Я ведь был еще полуребенком.
— Ага, — поддакнул ему дед Дорикэ, взглянув на сына исподлобья: мол, понимаю, хоть и не до конца, но надеюсь все понять.
Михай молчал. И тут старик приметил, что ноги сына будто и не касались пыльной дороги, как его, Дорикины, ноги. И это мучило его, не отпускало: «Почему, мэй, Михай, твои ноги не подымают пыли? Что ты идешь, словно девица? Разве так ходят мужчины?»
Недоуменные мысли деда Дорикэ были прерваны тяжелым вздохом Михая — так вздыхает огорченный крестьянин, на которого со всех сторон обрушиваются напасти, и он не знает, как с ними справиться.
— Что ты вздыхаешь, мэй, Михай, будто Дунай в бурю?
Дед Дорикэ напрасно ждал сыновнего ответа. Не дождался. Отер пот со лба тыльной стороной ладони, ругнул солнце, сдурело оно, что ли, шальное, жжет и жжет землю, и тут же, убоявшись собственной дерзости, прощения попросил у светила-батюшки: мол, все мы люди, все мы человеки, и нам ошибаться случается…
