Михай шел позади отца, высокий, стройный, торжественный. В черном костюме и белой рубашке, при галстуке. И вел мысленный разговор с отцом: «Тата, я ходил на танцы и после. Все вечера подряд ходил. И приглашал только ту девушку. Она мне казалась удивительной. Танцуя, я крепко прижимал к себе ее молодое, сильное, словно напрягшийся зверь, тело. Я будто пробудился ото сна. Я ничего не замечал вокруг себя, не знал, на каком свете я живу».
Услышь сыновьи слова, дед Дорикэ глянул бы на него оторопело. И сказал бы так, не иначе:
— Мэй, Михай, и это ты говоришь? Ты, который обошелся, как обошелся с дочкой Добрина-птицелова… Люди и сейчас языками чешут и про тебя и про нее, да только не та правда, что всплыла, не девка в дурах, ты в дураках остался. Ну что ты молчишь, Михай?
Если б довелось сыну услышать отцовские слова, может быть, он и обиделся бы:
— Старый ты человек, тата! Седина в бороду, бес в ребро… И тебе не стыдно? Что это на тебя нашло? Зачем ты меня позвал? Про такое разговоры вести?!
— Мэй, Михай, раз я старый, теперь я вроде и не человек? Да и что я такого сказал, что ты осерчал, раскипятился, будто не я твой отец, а ты мой родитель.
Но не дано деду Дорикэ услышать Михая, не дано распознать сыновние мысли, что таятся в его упрямой голове.
— Уж и не знаю, что на меня тогда напало. Помню, пришел сын Добрина-птицелова, я читал как раз, мальчишка засвистел, я поднял голову и увидал его. Он махнул мне рукой: мол, выдь на минутку. Я положил книгу на землю возле табуретки, на которой сидел, и подошел к воротам.
— Чего тебе? — спросил я.
— Цака [11] Иоана меня прислала, велела сказать, как стемнеет, подойди сегодня к нашим воротам и посвисти. Она будет спать на приспе[12] и услышит тебя, — выпалил чернявый соседский мальчишка. Потом вдруг сорвался с места и, не дожидаясь ответа, убежал.
«Зачем звала меня Иоана, дочь Добрина-птицелова?»
Отца ее сельчане наградили таким прозвищем из-за птиц. Ловил он их, сажал в клетки, а клетки подвешивал летом к стрехе дома рядком одна подле другой. Певчие птицы были разных пород, щебетали на разные голоса без умолку и такой птичий концерт заводили у Добрина, будто в лесу или в рассветной леваде. А хозяин сидел на приспе, умостив задницу на самотканую шерстяную дорожку, постеленную женой или дочкой, и слушал своих птах. Руку на любого поднял бы, вздумай кто потревожить его в тот час и нарушить покой, что, как отбеленное полотно, мягко окутывал и сад и его, Добрина.
