Старик хлопнул дверью и зашагал пешком на вокзал, глядя со своей, крестьянской, высоты на горожан, торопящихся бог знает куда по нагретому асфальту.
— Я тут жить бы не стал, дай мне хоть тыщу рублей зарплаты, — пробормотал дед Дорикэ, и только его в городе и видели.
Дед Дорикэ обошел кругом загон для овец.
— Я, мэй, Михай, так скажу: может, ты и прав, не могу поклясться, что не прав, но ты мне помоги это понять, а то разговариваешь со мной, будто ораторствуешь на трибуне. Скажи мне по-людски, думаешь, я не пойму? Пойму. Не чужой я тебе, ты вон учился во всяких школах, а толком объяснить ничего не можешь, чтобы я понял. Я что? Раз не могу сидеть дома — не могу. Тошно мне дома сидеть и плевать в потолок. Невмоготу. Пока человек в силе, что ему отсиживать задницу на приспе да куревом баловаться?
Может, оно и так, как ты говоришь, а почему ты про Николету не думаешь? Какая на ней вина? Как она жаловалась, бедняжка, что видит тебя только по вечерам за ужином, когда ты возвращаешься с работы. Ты поешь наспех и закрываешься в своей комнате — только она тебя и видела, будто чужие вы и будто не живете под одной крышей. Не знаю, может, и она присочинила чего со зла, но доля правды в ее словах есть.
Эхма, Михай, было или не было, но не живи так, будто тебя нет на этом свете, будто ты умер давно, мне и такое иногда в снах привидится. Я старый человек, мэй, Михай, пиши мне, извещай хоть нечасто, мол, жив-здоров, и все, а я не буду в претензии, не буду лезть тебе в душу, живи как хочешь, но почему ты писем совсем не шлешь, мэй, Михай, почему? Ты хочешь, чтобы я приехал в Кишинев, покаялся перед тобой, прощения просил? Ладно, Михай. Я приеду, если хочешь. Только скажи. Я старый дурак, видно, что поделаешь? Прости, если что не так сказал. И мать твоя, бывало, говорила…
ДОБРИН: Когда я проснулся, дед Дорикэ спал, уронив голову на стол. Рядом горела лампа и лежал лист бумаги. Он пытался написать письмо огрызком карандаша, но тот сломался, и на листке было лишь несколько слов, нацарапанных латинскими и славянскими буквами, дед Дорикэ был не очень-то грамотен. Я тронул его за плечо.
— Дед Дорикэ, вставай, развидняется уже, а то все проспим.
Он встал.
Мы пошли к овцам. Он сел на скамеечку в загоне, а я следил, чтобы овцы подходили по одной, изредка хлопая кнутом.
Потом, когда мы закончили утреннюю дойку, я кликнул пса, вернее, дед Дорикэ его кликнул, и мы выпустили овец в камыши, там вода Прута пропитывала землю, и трава была зеленее и выше.
