Овцы спали в загоне. Большой чабанский пес не мигая глядел на деда Дорикэ. Тот подошел к нему и погладил его по жесткой влажной шерсти.
— Мэй, Михай, ты думаешь, я к тебе на поклон явлюсь? Умру, но не приеду, даже если узнаю, что хоронить меня не захочешь, до могилы не проводишь. Все равно не приеду, так и знай.
И дед Дорикэ снова и снова припоминал последние споры с Михаем, когда сын не стерпел, вспылил:
— Оставь меня в покое, тата. Не лезь ко мне в душу. Чего ты хочешь? Ты думаешь, я виноват, что Николета несчастлива? Разве я не предупреждал, что ее ждет? Она выбирала, не я, нас было двое — я и Урсаки. Она вышла замуж за меня, так что мне теперь, из кожи лезть, чтобы угодить ей? Может, по курортам возить? В ее-то возрасте? В тридцать лет? Старая она, что ли? Больная? А меня ты не спросил, сколько лет я не отдыхал? Не беспокойся, я не устал. А она устала? Я нет, а она да? Что я могу поделать? У меня нет времени ни для кого. Понимаешь? Нет времени, и все. Откуда я его возьму? Может, ты сделаешь день длинней, тогда и поговорим. Ты сердит на меня, мол, я ничего не замечаю вокруг, кроме работы. Хотел бы я знать, кто мне вбил в голову сызмала: «Работай, Михай, трудись, иначе человек — ничто, он должен работать в поте лица, а главное, любить труд». Это мои слова? Или твои? А ты сам что делал всю жизнь? Надрывался с зари до поздней ночи… Разве я этого не видел? И я научился работать, и работа мне нравится, я не могу жить без моих наук, как ты говоришь, что ты от меня хочешь? Чтобы я изменился? Что мне делать? — Под конец Михай кричал в полный голос, а дед Дорикэ удивленно смотрел на него.
— Ты что психуешь, мэй, Михай? Что с тобой? Ну ладно, не надрывайся я, я бы сдох, а тебе какого черта это надо?
— И я бы сдох. Жажда меня мучает, тата, и я не могу ее утолить. Жажда больших знаний. Ты не знаешь, какая это болезнь… и я не могу себя переделать. Я был и остался крестьянином, упорным во всем… Чем больше имеешь, тем больше хочешь. В этом мое богатство, другого у меня нет, другого мне и не надо. И ты и Николета должны понять эго и оставить меня в покое.
Дед Дорикэ погладил подбородок.
— Может, ты и ученый, Михай, а все равно дурак, — сказал он сыну.
Потом встал, взял домотканые сумки, в которых привез кое-что сыну, и пошел. В дверях отец постоял немного, обернулся к Михаю, который собрался провожать его, и сказал:
— Иди, мэй, домой, вокзал я и сам найду. Иди. И знай, я, отец, тебе говорю: дурак ты, Михай, ничего в жизни не понимаешь. И не тебя, ее вон, невестку, жаль.
