Светает. Где-то на краю неба уже завязывается серый ветреный день. Прохоров упирается костылем в землю и так стоит, оглядывая аул.
По аулу носится ветер, гнет тополя, гудит, протискиваясь между домами.
Выходит старик. Не глядя на Прохорова, проходит через двор.
— Старик, — окликает Прохоров.
Старик оборачивается, смотрит, молча ждет.
— Ты бы сразу сказал… — Прохоров сам подходит к нему. — Мне условий никаких таких не надо — не барин. Мне только кумыс давай, и все дела. А спать я в сенях могу. Ты жену с собой клади. Непорядок: жена отдельно спит.
Старик молча смотрит на Прохорова. Потом отвечает, как всегда, коротко:
— Жена нету. Кумыс есть.
— А кто же она тебе? — с любопытством спрашивает Прохоров. — Эта вот, — и кивает на дом.
Старик опять отвечает не сразу и, пока он молчит, воет ветер.
— Сын была.
— А-а, вот оно что, — начинает понимать Прохоров. — Сын у тебя был, а она ему — жена, то есть тебе — сноха. — Прохоров радостно улыбается. — Вот оно что… — И, видя, что старик собрался уходить, поспешно спрашивает: — А где же сын-то? — спрашивает и уже готовит печаль на лице.
— Умирала.
— Погиб? — уточняет Прохоров. — Где он служил-то? Может, я его встречал? у нас казахи были…
Старик еле заметно качает головой:
— Болела… умирала… война не было… Прохоров, растерянно улыбаясь, смотрит на старика.
— Вот ведь… — говорит удивленно. Старик идет по двору.
Серый свет уже лег на землю.
Но днем солнце все же пробивает плотное небо и принимается жечь, печь, палить.
Прохоров медленно ковыляет по аулу, заглядывает в чужие дворы, прислушивается к обрывкам чужой речи.
Иногда навстречу ему попадаются женщины. Все они как одна пугливо жмутся к обочине и ускоряют шаг.
…Скисший от жары и кромешного одиночества Прохоров возвращается в свой дом.
На плоской крыше хозяйка ворошит сено. Прохоров снизу смотрит на нее: на сухие сильные руки, смуглые ноги, которые показываются из-под юбки всякий раз, когда женщина наклоняется, на безразличное к солнцу лицо.
И женщина замечает Прохорова. Несколько секунд стоит неподвижно, а потом вдруг падает ничком в сено. Так, что сухие травинки, подсвеченные солнцем, как искры костра, взлетают вверх.
— Чего это… — бормочет Прохоров и, пожав плечами, ковыляет в дом.
Травинки медленно падают… Женщины не видно, словно и не было.
Вконец одуревший Прохоров полулежит на низкой скамеечке и осторожно трогает больную ногу.
Входит хозяйка. Не глядя на Прохорова, ставит перед ним пиалу.
— Кумыс? — спрашивает он. — Хорошо. Давай.
