— В этом смысл жизни! — значительно проговорил Васо и стал поспешно выбирать леску.
— Смысл жизни… — проворчал я. — Смысл жизни, черт побери…
Я собирался покинуть Батум еще две недели тому назад. Две недели я торчал здесь, сам не зная почему. Две недели я готовил себя к отъезду, выбирал рейсы, собираясь отплыть в Одессу то на “России”, то на “Грузии”, то на “Литве”. Я мог отплыть в любой день, для этого стоило только встать, пройти полсотни шагов до здания морвокзала, взять в кассе билет на стоящий у причала теплоход и зайти за чемоданом к дяде Мише. Мое плечо касалось толстого каната, который удерживал высокую белую корму очередного лайнера. Каждое утро я собирался отчалить, с этим приходил в кофейню и не отчаливал.
— Кали мера, Костя, — здоровался я.
— Кали мера, — отвечал он.
— Гамарджоба, Васо, Нико, — приветствовал я.
— Гагимарджос, мцерали! — отвечали они и в знак приветствия поднимали руки.
— Варташ, — говорил я, — как всегда.
Черная седая старуха Варташ, то ли армянка, то ли турчанка, улыбалась беззубым ртом, насыпала в джезву кофе и сахар, наливала горячей воды и ставила джезву в ящик с нагретым песком. Через минуту она подавала мне чашку густого кофе. И стакан воды. И я садился за стол рядом с Костей и начинал потягивать кофе, запивая его водой. Маленький глоток горячего кофе и глоток воды. Костя протягивал мне пачку сигарет “Кахетия”.
— Эфхаристо, — благодарил его я.
— Ты становишься стопроцентным греком, — говорил он и улыбался.
У наших ног плескалась мутная вода. В сизой нефтяной пленке раскачивалось мутное солнце. И отражались деревянное здание яхт-клуба, и высокий деревянный причал на сваях, и сами сваи, обросшие зеленой морской травой, и разноцветные корпуса поднятых на причал шверботов, и корпуса тех яхт, что стояли на воде, и их мачты, пока что голые, и целый ряд портовых вспомогательных судов с облупленными бортами, и белый маяк чуть далее на волнорезе. Здесь начинался порт, и стоило пройти совсем немного, как можно было увидеть выкрашенные серой краской ряды сейнеров, ржавые металлические пакгаузы, желтые стрелы кранов и мощный корпус какого-то сухогруза под иностранным флагом. Нефтеналивные суда загружались в другой нефтяной гавани, но, чтобы туда попасть, они все равно должны были пройти мимо нашей кофейни. А это было непросто. Наша крошечная кофейня действовала на капитанов самым жутким образом. Все капитаны, хоть раз посетившие батумский порт, знали о ее существовании. Они знали, что с самого рассвета до полуночи за столиками на террасе сидят соленые моряки, соленые рыбаки и соленые портовики. С любого капитанского мостика можно было прекрасно разглядеть в бинокль лица завсегдатаев кофейни, и эти лица всегда были повернуты в сторону входящего судна. По выражению этих лиц капитаны узнавали себе цену. Заслужить похвалу было нелегко. Я помню, как заслужил ее капитан одного нашего танкера. Танкер, который перед этим два дня маячил на внешнем рейде в ожидании своей очереди, ворвался в гавань на такой скорости, будто собирался пропороть Кавказ насквозь и выйти в Каспийское море. Я почувствовал, как напряглись мои нервы, — такого я еще не видел, но лица моих соседей оставались бесстрастными.
