А зритель посмотрит, упираясь своим скипетром в экран. Значится, так и запишем.
Да, гнусность, Бенки. Но тысяча долларов на паркете Зимнего не валяется. Куплю малиновый пиджак, и рыжая Румина порозовеет от восторга.
Может, даже хромать перестану. Подрасту наконец.
Чем я не историк?
— Я живу совсем близко, — Хташа показывает формулярами за окно. — Пойдем? Я заказ оставлю на завтра, все равно уже устала.
— Пойдем.
— Ты же голодный наверняка?
— Бух меня кормит.
— Да, я знаю, он тебе и книги приносит из библиотеки. Вон он сидит, к экзамену готовится. Сейчас ему точно не до еды.
Бух поднимает голову:
— Могли бы потише, а?
Хташа отдает формуляры старушке с брошью. Та принимает их осторожно, медленно, как осенние листья, и подмигивает мне:
— Вы так и не будете ничего заказывать?
— Нет, спасибо.
— Как славно! Совет да любовь.
Выходим из читального зала, я пропускаю Хташу вперед, смотрю на ее задок в тощих джинсах. И горький настой подорожника заполняет мои артерии. Зачем я иду за ней? Какой тут сюжет? Взять холодный формуляр и тут же сдать его первому попавшемуся на улице маньяку-библиотекарю. Забирай вместе с этой мымрой и всеми ее тридцатью тремя зубами!
Ах да, старик Шильдер. Нарышкина. Тысяча долларов. Пиджак. Румина. И покушать в придачу. Бычок-песочник — прожорливый рыбец.
Я уже не вижу, как старушка в читальном зале делает еще один беспечный глоток из голубой чашки, произносит шепотом «Фу!», улыбается бороде Ключевского на портрете и вытирает рот одним из хташиных формуляров. Лиловая помада оставляет след в истории.
— У папы два дня назад был сердечный приступ, — рассказывает Хташа, лишь бы не молчать при падающем снеге. — Мы так перенервничали!
— Тогда, может, не стоит мне к вам идти?
— Он всегда в своем кабинете, мы не будем ему мешать. Что-то случилось на работе. Но он никогда не рассказывает о своих неприятностях. Где ты был на Новый год?
— У себя, в общаге.
— Ой, там, наверно, очень весело!
— Очень.
Это веселье, Бенки, стоит увидеть.
Наша комната в общаге. Я боком лежу на кровати — нога в сморщенных тапках, рука подпирает висок — смотрю на экран телевизора. Рядом, в моей телесной излучине, сидит Бух, превратив меня в спинку канапе. У Буха сжаты кулаки, ноги дрожат, отчего все здание вибрирует. За окном — разрывы петард. По телевизору — девичьи стоны, продукт Мир Мирыча. Мужской голос произносит пугающим баритоном: «Студия „Потемкин“ представляет»…
Бух спрашивает, не глядя на меня:
