Вот уже больше года Отилия моет мою квартиру. Я спихиваю на нее нелюбимую работу, а она и рада, вроде бы.
Например, Отилия обожает гладить рубашки — может стоять с утюгом часами. Когда гладить ей уже нечего, то надо непременно восхититься, оглядев рубашечные ряды в шкафу.
— Да. Да, — самодовольно отвечает она. — Да. Да.
Отилия досталась мне по наследству. Приятель уехал в Лондон. «Хочешь, к тебе будет ходить? — сказал он, когда мы его вещи паковали. — Она не ворует». «А жаль», — сказал я, а дальше подивился вслух, что все это барахло, так дружно опоздавшее на вынос, он, скупердяй, повезет за казенный счет в другую страну.
Отилия появляется у меня раз в неделю, и главное ее достоинство — в умении быть незаметной. Я всегда дома, тюкаю себе чего-то на компьютере, носом клюю, музыку слушаю, разговариваю сам с собой или по телефону. Я живу свою жизнь и порой забываю, что в доме — небольшой моей конурке о двух комнатах без балкона — находятся посторонние. Есть люди, которые занимают пространство, а есть такие, которые умеют его расширять. После ее трудов квартира кажется шире и богаче, и если я решусь досказать свою полусказочную историю про чудесных женщин, которые творят из быта колдовство, то обязательно и Отилии подыщу теплое местечко. Она будет у меня третьестепенной героиней.
Отилия — пришлая, но мне не мешает, потому что занимается своим делом, а спрашивает, только когда очень надо.
— Платить, я платить, — охала она недавно.
Разбила вазу. Мыла, да об раковину кокнула.
Бровки-ниточки тряслись, но в ореховых глазах плавала хитреца, и в этой деланном своем испуге она была очень обаятельна.
Я опять сыграл в поддавки, сказал, что вазе грош цена, а она еще немного посодрогалась, явно любуясь собой и этой своей способностью к содроганиям. Сыграла театр одной Отилии.
В поломойках Отилия не первый год, как ее занесло в Германию, мне не совсем понятно, но она, вроде бы, довольна своей жизнью, хоть жалуется иногда на астрономическую немецкую квартплату, которая в три раза больше румынского месячного жалованья ее мужа-мясника.
Недавно они развелись, но, когда она, вернувшись из отпуска, мне об этом рассказывала, то трагедии на ее лице нарисовано не было — все тот же булавочный прищур, бровки дугами.
— Любить, любить, — сказала она и руками повертела, будто перекидывая мяч.
Наверное, фиктивный развод, по бумажной надобности, досочинил я.
Мы говорим на немецком, но трудно назвать общением это сложное чередование вздохов и случайных будто бы слов. Временами ее понимательные способности совсем сходят на нет — иссякают внезапно, если я, например, прошу ее помыть холодильник, или шкаф с банками разобрать.
