Петер останавливается, прислоняется плечом к сосне:
— Здесь так романтично. Запустение, старина…
Я тоже осматриваюсь. Да, тут красиво!
Мы бы еще постояли здесь немного, насладились тишиной, покоем, но внезапно приходит дождь. Мы поднимаем головы к небу и ужасаемся: оно черно. Я даже зажмуриваюсь от страха. Сейчас как хлынет!
— В какой стороне машина? — восклицаю я.
— Бежим!.. — Петер хватает меня за руку.
И мы несемся по тропинке в ту сторону, откуда только что пришли. Корзины мешают нам, цепляются за кустарники. Но не бросать же их! Дождь капает все сильнее. Джинсы мои мокры до колен, не говоря уже о кроссовках. Как бы мне не простудиться! Но спасает бег. Ах, как становится жарко! Я не очень-то привыкла бегать. Но сейчас приходится…
А дождь все сильнее. Нам не успеть добежать! То есть добежать мы, конечно, добежим, но я буду мокрая до нитки. Петер понимает это, он набрасывает на меня штормовку, но я отрицательно кручу головой:
— Ты же сам промокнешь. И заболеешь. Я себе этого не прощу!
Тогда Петер увлекает меня под какое-то дерево. Дождь уже хлещет вовсю…
Это дерево оказывается елью — старой, разлапистой.
Петер обламывает пару нижних ветвей, становится спиной к стволу и, приняв меня в объятия, накрывается курткой. Отдышавшись, я стою тихо-тихо. Прижимаюсь щекой к его груди. Я слышу, как он дышит; я слышу, как у моего Зигфрида бьется сердце. Мне так уютно и хорошо, что, кажется, я без раздумий согласилась бы так стоять вечно. В полутора-двух метрах от меня неистовствует дождь, отдельные капли постукивают по ткани штормовки. А у меня «в домике» сухо…
«Я спряталась-таки за его плечами!»
— Петер…
— Что, милая? — он целует мне волосы и вдыхает их запах, он тоже «в домике».
— Тебе не холодно?
— Нет. А тебе?
— Чуть-чуть, — лукавлю я, мне хочется, чтоб он обнял меня крепче.
Он задумывается на секунду, потом шепотом мне на ушко говорит (а может, это настукивает дождь?):
— Наверное, мои руки холодны…
— Нет, что ты, Петер! — я вскидываю голову к его лицу. — Они наоборот — горячие. Как печка.
— Это хорошо?
— Это хорошо…
Очень осторожно его руки проникают мне под пуловер. Значит, Петер все-таки заметил, что под пуловером на мне ничего нет.
— Так хорошо? — взволнованно спрашивает Петер.
Я киваю, я наслаждаюсь прикосновениями его горячих рук. Я вся дрожу от удовольствия, я слушаю телом — его ласки. А руки его — прекрасные, любимые, большие — поднимаются все выше и выше и… о, блаженный миг!.. наконец замирают у меня на груди — на моей нежной красивой груди, которую я иной раз не без восхищения созерцаю в ванной и которую еще никто, кроме меня, не трогал. Я почему-то отважилась сделать Петеру этот подарок. И совсем не жалею об этом, ибо он так нежен, что мне под воздействием его ласк не всегда удается сдержать стон.
