— Надо помочь женщине, — недовольно-сердито сказала почтальонша, — а не стоять на месте. Она подняла велосипед, поправила зеркальце и села в седло. — Вот так, — мрачно добавила напоследок и тронулась с места.
Армен встряхнулся, посмотрел ей вслед.
— Во всяком случае, — уже отъехав довольно далеко, притормозила и, полуобернувшись, крикнула почтальонша — если хочешь, вечелом встлетимся на танцах! — и, нажимая на педали, рассмеялась…
Армен прибавил шагу. На углу той улицы, где Нижний Китак соединяется с Верхним, навстречу ему двигались две похожие фигуры, показавшиеся ему знакомыми. Когда расстояние сократилось, Армен узнал их: это были глухонемые братья, встретившиеся ему однажды ночью на пустынном вокзале какого-то поселка. Он сидел под стеной, дожидаясь рассвета, когда из темноты появились эти братья. Лица их были в крови. Избитые, они кое-как добрались до вокзала и с глухим стоном опустились на землю. Армен подумал было, что это обычные пьяницы, но немного погодя вслед за ними на вокзале появилась старуха, простоволосая и босая. Путаясь в словах и перемежая их проклятиями, она рассказала, что эти двое — ее квартиранты, оба глухонемые и «сироты с детства». Двенадцать месяцев подряд днем и ночью работали они на строительстве Дворца культуры, но, когда пришло время расплачиваться, руководитель стройки отказался платить и велел другим рабочим поскорее «убрать их с глаз долой», иначе они и сами ничего не получат. Когда братья проявили настойчивость и отказались уходить ни с чем, остальные набросились на них и жестоко избили. «Вы ничем не отличаетесь от животных, мы не собираемся из-за вас лишаться своего заработка…» — сказали им. С помощью старухи Армен умыл и привел их в чувство, в ближайшей речке постирал их одежду, очистив от крови и грязи, а когда усадил братьев рядом с собой и старуха ушла, они взглянули на него и улыбнулись. Потом наступила непроглядная немая ночь, рядом с ним молча сидели двое избитых людей, молчал и он. Было глубокое и кровное родство между ними троими, было исполнено смысла само их присутствие рядом, и он понял, что в этой жизни единственный понятный язык — эта великая немота, навечно живая и для безбрежного ночного неба, и для погруженной во мрак земли, и для безмятежного спящего мира, и для удалившейся старухи, и для него…
Увидев Армена, младший из братьев что-то радостно залопотал, бросился к нему и горячо обнял, что же касается старшего, то он слегка улыбнулся, поправил на спине рюкзак, сдержанно, с достоинством поздоровался и стал смотреть перед собой — зорким и жестким, глубоким и неподвижным взглядом, в котором инстинктивно таилась холодная одинокая тоска. На нем была сетчатая черная сорочка, под которой бугрились могучие мышцы, и от всей его фигуры веяло на зависть здоровой и живучей силой.
