Санитары подняли и усадили Гизу в кресло-коляску.
Гиза поправила прическу.
Она была так хороша, что санитары и те не могли отвести от нее глаз. В черном платье, черных перчатках, в ожерелье из крупного черного жемчуга, с ослепительно-белой сединой и такой же ослепительно-белой кожей, она напоминала негатив с фотографии негритянской мадонны.
Гиза попросила подать ей сумочку. Вынув кошелек, она вручила санитарам по стомарковому банкноту.
Санитары оторопело уставились на ассигнации; Гиза решила, что им этого мало, и вытащила еще два стомарковых билета.
— Премного благодарны, — прочувствованно сказал тут один из санитаров. — Этого нам за труды вполне достаточно.
Санитары распрощались и ушли. Дверь захлопнулась.
Сестры остались одни.
Гиза развернула кресло, чтобы лучше видеть сестру.
— Я смотрю, дорогая, ты опять стала седой.
Орбан ответила не сразу. В первый момент человек не ощущает боли даже от огнестрельной раны. Она изучающе смотрела на свои лодыжки; отеки еще не прошли окончательно. Вдруг она резко опустила ноги и расплакалась.
Сердце сжималось смотреть, как она плачет. Обычно человек в слезах изливает горе, надеясь хоть чуть облегчить душу и тем самым начать выкарабкиваться из беды. А Орбан рыдала и рыдала, не убаюкивая себя надеждой, а только глубже погружаясь в бездонное свое горе.
Все лицо ее было мокрым от слез. Когда человеку все безразлично, он слез не вытирает. Орбан всхлипывала, шмыгая носом. Плакать тоже можно красиво, но порой даже и в этом нет смысла.
Гизу охватил ужас. Что стряслось, спросила она сестру.
Орбан только махнула рукой, продолжая плакать.
Гиза подкатила свое кресло к кушетке. Перегнувшись через поручень, она протянула к сестре руки.
Орбан оттолкнула ее.
— Осел безмозглый, — всхлипнула она, указывая на дверь, будто бывший оперный певец стоял у порога. — Совсем рехнулся на старости лет, ни стыда, ни совести.
— Что все-таки случилось? — спросила Гиза. — Вы поссорились?
У Орбан слезы катились градом. Все лицо ее расплылось, мешки под глазами набрякли.
Гиза беспомощно смотрела, как она плачет. Когда рыдания сменились жалобными всхлипываниями, она попросила сестру высморкаться.
Орбан отмахнулась.
Гиза принялась умолять ее успокоиться и излить душу. Возможно, если она выговорится, ей станет полегче.
Орбан и тут отмахнулась было, но потом без всяких дальнейших уговоров, голосом, прерывающимся от слез, выложила все как на духу. (За исключением попытки отравиться снотворным.) Отдельные события, о которых она ранее сообщала в своих письмах, сейчас пересказала заново, однако на сей раз были вкраплены такие эпизоды, о которых она прежде тщательно умалчивала. (Залитое красным вином платье супруги адъюнкта, визит к Аделаиде Чермлени-Брукнер и т. д.)
