Иван кивнул.
— Принеси их мне, покажи. Меня зовут Николо Пиччарди. Друзья думают, что я кое-что смыслю в резце и кисти.
В тот раз Никитин и Иванка так и ушли. Никитин объяснил спутнику, почему генуэзец ненавидит, венецианцев: они, слышь, всю торговлю морем перехватили, — посмеялся и забыл о Николо. Но тот через несколько дней сам нашел Афанасия на базаре, издали замахал ему, что-то гортанно крикнул.
Он продрался к Никитину сквозь толпу, чуть не потеряв берет, возбужденный, взъерошенный, как весенний воробей.
— Я видел иконы твоего брата! — кричал Николо. — Он еще младенец! Да, да, еще младенец в живописи! Но тот, кто видел его мадонну, влюбится в нее!
Это было так неожиданно, что Афанасий расхохотался.
— Ну, Никола! Хватил! В богоматерь… Влюбится… О господи!
Никитина разобрало, а иноземец захряс тонкими руками в воздухе, что-то обиженно залопотал.
Афанасий тронул Пиччарди за рукав:
— Извиняй смех мой. Чудно больно… Ладно! Понравилась икона, стало быть?
Генуэзец принялся хвалить Ивана, удивляться ему.
— Ему нужно учиться, учиться! — убежденно твердил он.
— В монастырь, стало быть, идти? — серьезно спросил Никитин.
— Почему в монастырь?
— Где ж еще иконы пишут да учатся?
Генуэзец сокрушенно задумался.
— Только не в монастырь! — сказал он. — Я знаю ваши монастыри и ваших монахов. Они высушат его талант, они сотрут со щек его мадонны румянец юности… Нет, не в монастырь!
Никитина задело то, как иноземец говорит о православной церкви.
— В монастырях наших вельми учены и мудры мужи есть! — сухо ответил он. — Праведны и суете мирской не потворцы.
Не удержавшись, он добавил:
— Что-то из Царьграда не к вам, а к нам, на Москву, святые отцы едут!
Генуэзец с сожалением поглядел на Афанасия, на Илью Козлова, подергал кружевной воротник, пробормотал что-то непонятное и пошел в сторону, нахлобучив берет.
Не утерпев, Афанасий вечером недружелюбно спросил Лапшева:
— Продать, что ли, хочешь икону? По базару-то носишь?
Иван покраснел, опустил голову, принялся мять руки.
— Показал бы уж, что ли… Какие такие чудеса на ней?
Иван ничего не ответил, только еще больше согнулся.
И чего он упрямится? Афанасий никак не мог взять этого в толк. Наутро Никитин, как бывало, позвал Иванку с собой. Тот вскинулся, воспрянул, так и брызнул лучистой улыбкой.
"А господь с ней, и с иконой-то этой!" — подумал Никитин.
Дружба их опять окрепла, словно и не омрачала ее минутная размолвка. Но Никитин не мог забыть восторженных похвал генуэзца и нет-нет, да возвращался мыслью к ним. И на Иванку глядел уже не по-прежнему, покровительственно, а с уважением.
