— Ну! — удивился Харитоньев. — Можно подумать, ты в Орде рос!
Афанасий был доволен.
Ивана Лапшева все тянуло в церкви — рассматривал иконы, литые сосуды, стенную роспись. Никитин выбрал время, свел его в лавки с разными заморскими штуковинами.
У Ивана разбежались глаза при виде узорных стекол, чудных фигурок, расписанных блюд.
В одной из лавок худощавый хозяин-генуэзец улыбнулся тому, как бережно касался Иван пальцами его товаров, как глядел на них, словно хотел вобрать в себя каждую краску, каждый завиток искусно сделанной посуды, ярких полотен.
— Брат? — спросил генуэзец у Никитина, кивая на Ивана.
— Брат, брат! — пошутил тот, похлопывая смутившегося Ивана по плечу.
Разговаривали они на невероятном жаргоне, возникшем где-то на торговых путях Каспия и Черноморья, смешавшем в одну кучу русские, татарские, итальянские и персидские слова, — на том странном языке, который знал всякий мало-мальски опытный купец.
Генуэзец позвал тверичей в каморку. Присев на корточки, отчего на длинных ногах его вздулись икры, а в коленях хрустнуло, генуэзец достал из ларя вещицу, осторожно развернул ее. Оказалось, это медная солонка, правда, резанная очень умело: большой лебедь раскидывал крылья над нагой женкой.
Никитин покосился на Ивана и удивился. Рот у парня открылся, щеки горели. Генуэзец бережно подал солонку молодому купцу. Иван медленно повернул ее в ладонях.
Никитин тоже вгляделся в солонку. Ничего не скажешь, баско смастерили, хотя такую срамоту на стол не поставишь.
Однако лицо Ивана сказало ему, что тот видит больше, чем сам Никитин.
— Испугал он ее, — смущенно шепнул Иван. — А сам, вишь ты, уверенный…
— Кто работал вещицу-то? — спросил Никитин.
— Большой мастер. Его убили.
— За что?
— Восстала чернь — мелкий, голодный люд Венеции, и он пошел с чернью.
— Против бояр ихних, что ли?
— Да, против знати.
Как-то по-новому увиделась Никитину солонка с надменным лебедем и поникшей женкой.
— Жаль молодца! — качнул он головой.
— Ему еще повезло! — с внезапной ненавистью в голосе ответил генуэзец. — Победители жалели, что не могли захватить его живым. Эти клятвопреступники и негодяи заперли бы мастера в башне под свинцовой крышей. Двадцатилетние, просидев в той башне год, становятся стариками!
Генуэзец немного остыл и, заворачивая солонку в бархат, спросил Ивана:
— Не чеканишь ли ты сам?
— Пишет! — сообщил Никитин.
— Иконы? Я видел работы вашего живописца Андрея Рублева. Но он не любит земли, он отрешился от нее. Его боги не знают человеческого горя… Ты тоже пишешь иконы?
