Никитин перехватил его руку, стиснул ее, и минуту оба стояли, напружинив мускулы и остро глядя в глаза друг другу. Напрягая силы до боли в мышечных связках, задержав от напряжения дыхание, Афанасий, наконец, согнул руку туркмена.
Тот неожиданно усмехнулся, помотал кистью и сердито крикнул на замерших подручных:
— Валите коня! Чего встали?
Люди торопливо поползли под ноги лошади. До самого полдня ничего больше не случилось, только иногда Никитин подмечал на лице старательно глядевшего в сторону туркмена недобрую усмешку.
Хазиначи приехал в полдень, запыленный и охрипший. Оглядел коней, остался доволен, позвал отдыхать.
Сидя в прохладной каморе какого-то мусульманского дома, куда его привел Мухаммед, Никитин пил сильно разведенное кислое вино, щупал пылающее лицо и тяжко дышал, понемногу приходя в себя от жары и усталости. Перед глазами все еще стояли конские морды и крупы, ослепительно блестящая земля, дрожащий над костром воздух, в ушах мешались людская брань и лошадиное ржанье.
— Откуда людей набрал? — спросил он хазиначи. — Этот, молодой, с дикими глазами, откуда?
— Все из Бендера! — прохрипел хазиначи. — Мерзавцы, воры, разбойники, но лучших нет. Зато и стоят дешево. А что? Жульничают?
— Нет. Я так, — ответил Никитин.
После трапезы, во время которой Афанасию кусок в горло не лез, перс растянулся на ковре и сразу захрапел. Он спал часа два, не обращая внимания на докучных мух, заползавших ему в нос и рот. Никитин заснуть не смог, лежал, запрокинув руки под голову. Думы были вялы, отрывочны. Храпевший в двух шагах Мухаммед наводил на осторожную мысль: да так ли сказочна эта самая Индия?
Подсчитал деньги, прикинул, во что станет перевоз коня, выходило подходяще как будто, но опаска оставалась. Хорошо, если коня довезешь, ну, а коли сдохнет конь, что, говорят, часто бывает, тогда как? В такой дали без денег остаться — гибель. Чего доброго, и на Русь не вернешься!
Русь! У Афанасия защемило сердце. Выпростав руки из-под головы, он сел, скрипнул зубами. Два года скоро, как идет он, одинокий, все дальше и дальше от родной земли. Путь оказался трудней, чем думалось. Но неужели, столько выдержав, сдаться? Или верно — не бывать ему в Индии? Не судьба?
Ему вдруг страстно захотелось услышать родную речь, послушать девичий смех на посиделках, оказаться в привычном с детства мире, на земле, где каждый кустик издалека кажется другом.
Лицо Олены, в платке под соболиной шапкой, грустно улыбнулось ему на посадской улице, и в бендерском доме он почуял запах талого снега в Твери. Залились, зазвонили колокола, скрипнули полозья пролетающих саней, заметались над крестами галки, и вдруг отчетливо послышался голос Аграфены Кашиной: "Пустой мужичонка! Пустой!" И раздалось микешинское хихиканье.
