После разговора с Никитиным в Нижнем Новгороде, где он подбивал Афанасия обмануть Кашина, Митька жил в постоянном страхе. Он знал — с Никитина станется все рассказать Василию. Кончилась тогда микешинская жизнь!
Грабеж все перевернул, а никитинский уход в какую-то Индию совсем окрылил Микешина.
Митька сразу сообразил, что надо говорить Кашину. Не остался в Сарае, а поплыл в Шемаху со всеми потому, мол, что хотел, как уговорились, за Никитиным следить. Уж Афанасий от него и так и этак отделывался, да не вышло!.. В беде под Астраханью винить Никитина. Не пошли бы дальше Сарая спокойно вернулись бы. А он всех подбивал, сулил барыши. На Русь не пошел вину чуял, а прихватил деньги за ладью у Хасан-бека и сбежал к басурманам.
Кто уличит Микешина? Один Копылов мог бы. Ну, и того оплевать надо. Будет знать, как издевки строить. Тоже, мол, с Никитиным заодно орал — в Шемаху, в Шемаху! О себе, а не о хозяйском добре думал. И бояр хулил. И князя. Пусть-ка оправдается! Обвиненному люди не верят!
Микешин был глубоко уверен, что все сойдет хорошо. В Новгороде он расстался с посольством и уже через две недели добрался до Твери.
Был хмурый декабрьский день. Падал редкий, мягкий снег. И обычно грязная, наезженная дорога нынче белела.
Город издалека походил на вырубку: чернеют под белыми шапками пеньки, утонувшие глубоко в нетронутом покрове поляны.
Везший Микешина мужичок молчал, кутаясь в заскорузлый тулуп. Лошадка его, екая селезенкой, бежала мелкой, ленивой рысцой, то и дело задирая хвост и переходя на шаг.
Они миновали слободы, стали подниматься к посаду. Микешин узнавал знакомых, его окликали. Митька делал скорбное лицо.
Люди останавливались, долго провожали сани озабоченным взглядом.
Микешин велел ехать прямо к дому Кашина. "Лучше сразу сказать. Вот, мол, не отдыхая, спешил с вестью…" Ворота открылись, сани, стукнув о столб, вкатили во двор. На крыльце отворилась дверь. Олена, в одной душегрее, бросилась к перильцам.
— Вернулись?! — закричала она.
Митька снял шапку.
За Оленой уже выходил Кашин, показалась Аграфена, сбегались домочадцы.
— Ну-к, остальные где? — спрашивал на ходу Кашин. — По домам, что ль? Ась?.. Что молчишь? Иди…
— Один я, — опуская голову, ответил Микешин. — Не слыхали разве? Пограбили нас…
Василий Кашин ходил по гриднице, слушая доносящийся сверху плач. Аграфена с разинутым ртом сидела у печи, водила глуповатыми бесцветными глазами за мужем, угадывая его гнев. Заметив, наконец, жену, Кашин свирепо остановился против нее:
