Не зря, не зря укорял я Григория Федотовича — зачем он сказал мне о своей коробке, о записке. Как было бы хорошо ничего не знать о них! Я бродил по Андижану, и чужие деньги жгли меня. Сначала я хотел сразу пойти на почту и перевести их телеграфом в Бузулук Галине Михайловне. Потом передумал: деньги могут перехватить, если не здесь, то в Бузулуке, — недаром он пишет «передать», а не «переслать». Черт побери, неужели придется ехать в Бузулук? Там, поди, уже снег, а у меня ни зимнего пальто, ни шапки, ни валенок. Это все можно, положим, купить из этих же денег, поскольку поездка в Бузулук предпринимается ради Галины Михайловны… Здесь мои мысли отвлекались в сторону: очень эффектно будет послать домой в Коканд телеграмму из Бузулука — смотрите, мол, куда меня занесло! Но, может быть, меня уже ищут? Может быть, произвели обыск, нашли пустую коробку? Да нет, откуда они могут знать о ней? А может быть, Григорий Федотович показал на допросе? Ведь тогда меня сочтут вором!
Эта мысль ошеломила меня до слабости в коленях, до противной пустоты в животе. Что делать? Но ведь он говорил: «На случай, ежели что приключится». Конечно, он имел в виду арест, надеялся на меня и на допросе не скажет.
А зачем мне становиться укрывателем преступника, его сообщником? Быть может, он убийца! Но вспоминались его чистые голубые глаза под мохнатыми нависшими бровями, его постоянная доброжелательная ровность в обращении со мною — такие люди убийцами не бывают. Украл крупную сумму? Но не тысячу же сто тридцать восемь рублей он украл, из-за таких денег мараться не стоило. И зачем был ему нужен тир, почему он так заботился о своих деньгах, чтобы их передали жене? Так заботятся о последних и единственных деньгах, а не о каких-то побочных.
В своих тревожных раздумьях я и не заметил, как забрел в старый город. Была как раз среда, базарный день, со всей округи съехались в Андижан продавцы и покупатели на арбах, лошадях, ишаках, верблюдах, базар уже шумел полным голосом, толпился и волновался. Но я все видел и слышал как бы издалека, целиком поглощенный своими мыслями.
Надо признаться, что голос гражданской, государственной совести молчал во мне — вернее, заглушался мощным звучанием одиннадцатой заповеди: «Не доносительствуй». Такую заповедь бог, конечно же, начертал на скрижалях, но Моисей выскреб божье слово, так как был государственным деятелем. Я в милицию не пошел, проскитался весь день по старому городу, а к вечеру отправился на ярмарку посмотреть, был обыск в нашем балагане или нет.
