Всё это верно, всё это Мика Гольдштейн видел собственными глазами и слышал собственными ушами; его впечатления об исторической родине сложились не со слов болтливых очевидцев. Всё, что можно было увидеть, он и увидел, десять дней подряд разъезжая по Израилю за счёт американской благотворительной организации «Народ еврейский жив!». Благотворители устраивали такие ознакомительные поездки для тех евреев, для которых посещение древнего отечества было никак неподъёмно по причинам финансовой несостоятельности. Школьный учитель географии Мика Гольдштейн как нельзя лучше вписывался в эту категорию соплеменников. Действительно, откуда бы он взял деньги на поездку? Говорить о зарплате было просто смешно, взяток он не брал, потому что никто их ему не предлагал. А унести что-нибудь из школы с пользой для себя он тоже ничего не мог — разве что накрученную на деревянную палку географическую карту мира или журнал успеваемости учеников. К сожалению, эти предметы материальной культуры невозможно было сбыть никоим образом даже на Измайловском рынке, где продавалось всё на свете — от отборного чилийского гуано до фальшивых яиц Фаберже — и где любознательный Мика Гольдштейн в свободный час любил побродить вдоль рядов, высматривая диковинки и вступая с торговцами в приятные разговоры.
Организация «Народ еврейский жив!» не зря потратила на Мику Гольдштейна свои деньги: Израиль ему понравился, он уже на третий день почувствовал себя полуизраильтянином и даже полужильцом Еврейского национального дома. Но этого оказалось недостаточно для переезда на историческую родину и воссоединения с потомками библейских патриархов. Вторую половину своего «я», да ещё с присыпкой, Мика оставил в России. Красивый Израиль он, не покривив душой, мог назвать «наш», а затрапезное Храпуново — «моё». И коллективное начало пятилось без борьбы перед индивидуальным. Привыкнув просторно жить среди полусвоих-получужих русских, Мика Гольдштейн на пятом десятке остерегался вдруг очутиться в теснейшем, без просветов, кругу безусловно своих евреев — разномастных европейских, смуглых азиатских, оливковых индийских и чёрных эфиопских. Глядя на это повсеместное множество соплеменников, Мика испытывал не столько праздничный подъём, сколько паническое смущение души: отсутствие привычных гоев вселяло беспокойство и настораживало.
Ещё более, чем отсутствие гоев в поле зрения, насторожила и обеспокоила Мику картинка, многократно им увиденная на обочинах отменных скоростных шоссе, в городских парках и тихих переулках. Даже, собственно, и не картинка — а так, набросок, подмалёвка. А именно: стоит еврей и у всех на виду справляет малую нужду. Писает на все четыре стороны. И никто, ни один человек не обращает на него никакого внимания, не машет руками и не зовёт полицейского. А этот еврей, сделав своё дело, идёт себе дальше или садится за руль и едет, куда ему надо. Хоть бы писал на колесо — так нет: жалко ему, резину не хочет марать. А где же тут культура, где наша еврейская этика? И главное, почему народ не возмущается? Значит, народу, нашему избранному народу, на это наплевать, и он сам готов отливать на глазах у всех прямо на Святую землю… Это не укладывалось в голове. Воспитанные, культурные евреи вытворяют чёрт знает что, мочатся в открытую, потеряв всякий стыд! В Москве хоть еврею, хоть русскому или даже неукротимому лицу кавказской национальности за такие шутки припаяли бы суток десять по статье «нарушение порядка в общественном месте». Пусть посидят там, где на оправочку водят по звонку.
