— Черная душа у тебя, человече. Десятки невинных людей загубил. Не простит тебе бог злодеяния, особливо за княжну юную…
У пятидесятника при последних словах узника затряслась борода. Он невольно оглянулся назад и зло прохрипел:
— Замолчи, сатана! Прощайся с белым светом.
— Я смерти не боюсь. Много раз близко ее видел, когда с крымцами да ногаями[33] в ратном поле бился. Да только и тебе нонче не жить.
— Мой век еще долгий, Пахомка.
Аверьянов поднял на пятидесятника голову, сверкнул очами.
— Закинь гордыню, Мамон. О душегубстве твоем еще один божий человек ведает. Уговорились мы с ним: коли погибну от твоей руки ‑ потайные грамотки на княжьем столе будут.
Мамон отшатнулся от узника, лицо его перекосилось, рука с пистолем опустилась.
— Нешто столбцы те сохранились?
— Столбцы в ларце, а ларец и по сей день в заветном месте лежит. Хранит его божий человек.
Пятидесятник метнулся к скитальцу, схватил его своими ручищами за горло.
— Кто‑о‑о? У ково грамотки, сатана?
— Смерть приму, но не выдам, ‑ твердо вымолвил Пахом, отталкивая пятидесятника.
Мамон отпустил старика, скрипнул зубами, рванул ворот рубахи и опустился на каменные ступеньки. Долго молчал. Затем, пожевав губами, спросил:
— Отчего при князе смолчал?
— О том мне знать, ‑ уклончиво отозвался Пахом.
— Хочешь я тебе денег дам? Десять рублев[34] отвалю.
— Твоих денег мне не надо. Они кровью мирской залиты.
— У‑у, дьявол! ‑ злобно воскликнул Мамон. ‑ Пош‑то звал?
— Страда идет, хлебушек надо сеять. Отпусти меня и Болотниковых из темницы.
— А язык свой на замок запрешь?
— Выпустишь ‑ смолчу, ‑ пообещал Пахом.
Мамон что‑то невнятно буркнул и, гулко стуча сапогами, неторопливо начал подниматься наверх.
Пятидесятник вышел во двор, постоял, раздумчиво теребя бороду возле красного крыльца, а затем направился в княжьи терема.
— Дозволь, князь, слово молвить? ‑ с низким поклоном спросил Мамон, войдя в господские покои.
Андрей Телятевский в одной просторной белой рубахе сидел за столом и заряжал огневым зельем[35] самопалы и пистоли.
Князь собирался на озера ‑ самое время дичь бить. Челяди своей заряжать пистоли больше не дозволял. Прошлым летом охотничий снаряд готовил ему Мамон. Пятидесятник переусердствовал, зелья лишку вложил. Пистоль на озере разорвало ‑ князь руку себе опалил и слегка поранил. Пятидесятника кнутом самолично отстегал и с той поры сам огневое зелье себе готовил.
— Чего стряслось? ‑ поднял голову от стола Телятевский.
— Мужики вчера маленько пошумели. Твою пашню засеяли, а бобыльскую да беглого люда загоны поднимать не захотели. Трех горлопанов мы в подклет свели.
