Наша жизнь с Лидией текла вполне благополучно, и через две недели я почувствовала, что пора сделать дальнейшие шаги по приведению моих дел в порядок. Я и раньше собиралась написать сестре, предупредить о возможных событиях. Брата я решила не ставить в известность, мое поведение возмутило бы его до глубины души, а родителям, как я уже говорила, мне сообщать не хотелось, чтобы не беспокоить их понапрасну. Сестра же, считала я, поддержит меня, поскольку она всегда расписывала мне прелести материнства и домашнего очага. Правда, я смеялась, что она использует поговорку «Хорош виноград да зелен» на свой лад — соблазняет нас незрелым виноградом, выдавая его за спелый, — расхваливает прелести своего заточения, желая заманить других в ту же ловушку, куда сама попала. У меня-то не было сомнений, что она страдает от жизни, которую выбрала по своей воле. Как и я, она была достойной дочерью наших родителей — получила образование, позволявшее ей считать себя независимой и равной всем и вся, в ней была жилка серьезной практичности, чем она сильно напоминала мне нашу мать. Сестра тоже училась в университете, но не в Кембридже, а в Оксфорде, и вращалась в несколько более интеллектуальных и увлеченных наукой кругах, чем я. Там она и познакомилась со своим будущим мужем — физиком по фамилии Хэллам, который тогда еще только начинал свою научную карьеру и занимал пост младшего преподавателя. Сама она читала лекции по экономике, так что у них было много общего. Они поженились вскоре после того, как она пала; Хэллам быстро устроился на атомную исследовательскую станцию и увез мою сестру в пустынный городок в центре страны, где обитали только ученые-атомщики, инженеры и рабочие. Беатрис сразу, одного за другим, родила троих детей и делала вид, будто только об этом и мечтала. Но я подозревала, что она сильно страдает оттого, что она — обладательница университетского диплома — не нашла себе лучшего применения. Непривлекательность ее образа жизни и жестокая необходимость поднимать троих маленьких детей, конечно, несколько умеряли эти страдания. В конце концов она бросила экономику не для того, чтобы бегать по парикмахерским.
Что касается ее воззрений, то бедная Беатрис занимала незавидную позицию — в отличие от остальных членов семьи она была убежденная пацифистка, во всяком случае, в Оксфорде. Поэтому жизнь в атомном исследовательском центре была для нее мучительной. К счастью, Хэллам разделял ее политические взгляды и постоянно уверял жену, что познание атома — единственный путь к обеспечению безопасности и что он прилагает все силы для установления мира во всем мире. Может быть, так оно и было, хотя вряд ли он занялся своей работой именно по этой причине. Проглотив его заверения, Беатрис встала на путь разумного компромисса и слегка хмурилась по поводу оригинального образа мыслей наших родителей. Однако вопросы пацифизма по-прежнему владели ее умом, и она как-то пожаловалась мне на их старшего мальчика — Николас вступил в буйный возраст, играет теперь только в солдатики, в ковбоев и, что самое страшное, в войну и в бомбежку. «Когда я ему говорю, что он должен доесть пудинг, — писала, она с горечью, — он оборачивается, издает ужасающий вопль и кричит: „Бабах! Ты убита!“».
