Витя встал напротив.
— Пора бы вам учиться мне доверять, ну хоть понемногу, постепенно. Я ведь так вырос за эти два месяца, как другие растут многие годы. А вам всё не верится… Что учиться хочу — не верится, что девчонке больной помочь хотел — тоже. А ведь, кстати говоря, Инге спасибо надо за многое сказать и стенам этим больничным. Глаза-то тут, знаешь, как на реальные вещи раскрываются! Смотришь на свою жизнь со стороны и видишь все косяки.
— Да уж. Косяков как раз у тебя немало было, — вздохнул отец, бросив философский взгляд за окно. — Из-за них-то мы и доверие потеряли.
— Согласен, — расхлябанной походкой Витька отошёл к противоположной стенке. — Понимаешь, подросток стремится не столько повзрослеть, сколько к тому, чтоб его взрослость была замечена. Кто-то отлично учится, и его хвалят. Кто-то выиграл чемпионат области по лёгкой атлетике, его тоже хвалят. Кто-то лучше всех рисует, а кто-то — играет на пианино. Их оценивают по высшему разряду. Общество взрослых их признаёт. Это и есть главное для нас, — парень перевёл дух. — А когда ты толком ничего не умеешь, не можешь или можешь, но пока ещё не раскрыл в себе потенциал, то ты — серая масса, тебя не замечают, не выделяют, не видят. И тогда… Тогда ты сам находишь такую среду, в которой ты будешь признан. Ведь в компании, где двоечник, дурак, хулиган, урод и кутила — это классно, ты можешь стать королём! Ты чувствуешь себя уверенно, ты герой.
— Ты о себе? — тихо переспросил Александр Игоревич.
— А о ком же? — Витя сел на корточки. — В восьмом классе немного разленился, упустил важные темы, не понял, не догнал… И так одно за другим всё покатилось. Учителя поставили клеймо «слабенький ученик». Мама с собрания приходила: «Вот! Всех хвалят, а тебя нет, все то, а ты сё». И я решил, что так оно и есть, что я — сё! А потом оказалось, что это даже прикольно — быть сё. Никаких границ: ни мораль не сдерживает, ни правила. Делай, что хочешь, — мальчишка закрыл уставшее лицо руками. — А в больнице не осталось никого из той жизни. Тут никто не знал, что я — сё. Инга говорила, что я умный и воспитанный, а мне впервые за много лет хотелось в это верить. То аморальное общество, в котором я крутился последние годы, наклеило на душу своего рода шелуху: пьянки, гулянки, разврат — всё это добавляло и добавляло в шелуху слоёв. За ней уже и перестало быть видно меня настоящего. Былое воспитание и моральные принципы, вложенные когда-то в ещё чистое детское сердце, поблёкли под этой плёнкой… Но мне повезло! Я избавился теперь от скорлупки и вспомнил это. А если в таком, как Лёшик, изначально не было ничего хорошего, так ему не от чего избавляться, шелуха — его естественное состояние, его второе я.
