— Мне не хотелось бы больше говорить об этом.
— А когда она вам это сказала?
— После развода... До этого я был уверен, что все дело во мне. Тогда ей было лишь немногим больше тридцати. Я знал только, она боится, что всю жизнь так и останется неудовлетворенной, и я не хотел, чтобы в этом была моя вина.
— И потому вы потребовали развода?
— Я любил ее.
— Потому развод...
— Совершенно верно.
Звонок от Нойенбургера: у него есть бутылка совершенно необыкновенного старого бордо. Он предлагает распить ее, вполне искренне, я знаю. Он смеется. Чего еще я ждал от суда присяжных, если не комедии? Он смеется так громко, что мне приходится отвести трубку от уха.
— Вы, значит, не можете сказать, господин Шаад, кто была та женщина, которая, как вы утверждаете» сунула вам в руку три пилюли?
— Нет.
— Она хотела вам помочь?
— Как будто.
— Вы говорите, у вас в руках был револьвер, маленький револьвер. Но вы не знаете, откуда он у вас взялся. И какой системы был револьвер, вы тоже не можете сказать. Вы только знали, что он заряжен и предохранитель спущен.
— Да, я это знал.
— И тем не менее он дал осечку?
— Я трижды нажимал на спусковой крючок.
— И вы полагали, что вы один?
— Я и был один.
— Но где это происходило, вы тоже не знаете. В лесу или в вашем врачебном кабинете. Вы, значит, приставили револьвер к правому виску, господин доктор Шаад, и вы всерьез хотели застрелиться...
— А как же иначе?
— У вас была определенная причина?
— Это было всерьез.
— А вы можете сказать, какого цвета были волосы у той женщины, которая неожиданно оказалась там и видела, что револьвер дал осечку?
— Нет.
— Тем не менее вы узнали эту женщину?
— Она была мне хорошо знакома, о да...
— Следовательно, женщина, которая видела, как этот нелепый револьвер дал осечку, и которая вдруг сунула вам в руку три пилюли со словами, что и одной будет достаточно, вовсе не была для вас неизвестной, это было вполне определенное лицо?
— О да...
— И она улыбалась?
— Она действительно хотела мне помочь.
— Что же было дальше?
— Я почувствовал, что за мной наблюдают, сначала несколько человек, по-видимому ее новые друзья, потом их стало больше, и все они видели, что я струсил и не могу проглотить три такие надежные пилюли.
Когда приступают к чтению приговора, обвиняемый должен встать; трое судей и десять присяжных сидят, и каждый старается, чтобы публика в зале не догадалась по выражению его лица, как он высказался во время семичасового совещания — «виновен» или «невиновен»: прокурор и защитник сидят теперь не напротив обвиняемого, а на своих обычных местах с правой и с левой стороны, оба равнодушно уставились в потолок; зал полон, требование прокурора известно: десять лет тюрьмы, за вычетом времени, проведенного в предварительном заключении! А на улице светит солнце, поэтому в зале суда так светло. Итак, обвиняемый стоит; лишь по его рукам видно, что он не исключает возможность судебной ошибки. А потом, услышав приговор, он роняет руки на столик перед собой, подбородок его начинает дрожать, он плачет, опустив голову, — очевидно, от счастья.
